утра 13 (26) августа, но планы были спутаны непокорным генералом Франсуа… Он отказался атаковать нас на рассвете, самовольно перенося атаку на время полудня. Но в полдень Франсуа вторично ошеломил Людендорфа — новым отказом. Атаку отложили на час, потом её оттянули ещё на три часа.
После всего этого Франсуа вообще забастовал.
— Ничего страшного, — весело сказал он, — бывает же так, что концерт откладывают по болезни артиста…
Гинденбург и его свита нагрянули в штаб Франсуа, который остался неколебим в сознании своей правоты:
— Пока я не получу перевеса в тяжёлой артиллерии, я не строну свою дивизию с места, чтобы не видеть её погибающей с воплями на русских штыках…
Макс Гоффман, не дослушав перебранки генералов, уселся в автомобиль, докатил до ближайшей станции, где ему вручили сразу две радиограммы — Ренненкампфа и Самсонова, переданные в эфир открытым текстом. С этими радиограммами Гоффман перехватил Гинденбурга и Людендорфа в дороге.
— Оставьте бедного Франсуа в покое, — сказал он. — Наш трамвай ещё не ушёл… Читайте сами: завтра генерал Ренненкампф останется далеко от Самсонова, а Самсонов расценивает бои с нами как бои с нашим арьергардом, прикрывающим отход восьмой армии в сторону Вислы…
В середине дня 6‑й корпус армии Самсонова оставил позицию возле городка Бишофсбурга, но все попытки Гинденбурга потеснить левое крыло русской армии не удались. Однако потери с нашей стороны были ужасающими.
— Дерутся страшно, — сообщил мне Постовский. — В седьмом пехотном полку не осталось ни одного офицера, а солдат полегло сразу три тысячи… Целое кладбище!
Ближе к вечеру до Нейденбурга дошло известие, что 4‑я дивизия оставила на поле боя уже пять с половиной тысяч солдат. Фронт стал напоминать мясорубку.
— Пушки мы оставили тоже, — хмуро признался Постовский. — Что делать, если на один наш пушечный ствол немцы выставляют сразу четыре… Наконец, — сказал «сумасшедший мулла», — нельзя же уповать на одни сухари, ибо хотя бы раз в неделю русский солдат имеет право нажраться мяса.
— В чём дело? — отвечал я. — Вокруг все дороги забиты брошенным скотом, так не начать ли его реквизицию, как это всегда делалось в старые добрые времена? Наконец, — напомнил я, — у каждого солдата был неприкосновенный запас.
— Давно прикоснулись. Ни крошки не осталось…
У меня сложилось убеждение, что мы вступили в бои не с арьергардом отступающего противника — напротив, перед нами возникла очень крепкая армия, обновлённая резервами и хорошо передислоцированная для активного наступления против нас.
Александр Васильевич нехотя согласился со мною.
— Возможно, — сказал он. — Но Жилинский настаивает, чтобы я держался за Алленштейн, дабы оседлать главную железную дорогу, связующую Восточную Пруссию со всей Германской империей… В одном вы, конечно, правы: немцы усилились! Даже дивизия Макензена, недавно драпавшая от нас, теперь держится стойко. Тяжелее всех достаётся ныне бедному Мартосу, но его пятнадцатый корпус стоит как вкопанный…
Вот уж не знаю, сколько русских пленили немцы, но мы гнали и гнали в свой тыл длиннющие колонны пленённых немцев. Жаркий день угасал, до окраины Нейденбурга едва докатывался грохот тяжёлой артиллерии, где‑то «пахавшей» позиции.
— Это не наша, — сказал Постовский за ужином. — Четвёртая дивизия отходит, ибо у неё не осталось даже окопов.
— Куда же делись окопы? — спросил Нокс.
— Они сровнялись с землёй, а земля перемешалась с людьми. Положение на флангах, чувствую, обострилось.
Это было ещё мягко сказано. В согласное и почти мажорное звяканье посуды вдруг резонансом вмешались посторонние звуки с улицы. Мы оставили стол и, на ходу пристёгивая оружие, вышли на площадь Нейденбурга… Перед нами катились санитарные фуры, шли солдаты без фуражек, иные топали босиком, перекинув сапоги через плечо, редкий из солдат тащил на себе винтовку. Вид людей был почти ужасен: покрытые коростой пыли и грязи, в кровавых струпьях, измождённые…
Самсонов повелительно окликнул одного из них:
— Эй… босяк! Ты почему оказался здесь?
— А где же нам ишо быть? — ответил ему солдат. — Пять дён не жрамши, и — держались… А чем? Чем воевать? — «Босяк» в бешенстве продёрнул затвор винтовки, но ни одна гильза не выскочила из пустой обоймы. — Вот так воевали… до последнего патрона, — с глубоким надрывом сказал солдат. — Ныне всё кончилось… амба всем! Потому я здесь, а не там…
Самсонов не треснул солдата в ухо. Самсонов не покрыл его матом. Самсонов не велел солдату вернуться назад:
— Иди, братец, куда ноги тащат… Бог с тобою!
Эту чересчур выразительную сцену наблюдал и майор Нокс, наверняка запомнивший обоюдное бессилие — и солдата, и генерала. Я понял, что моё место не здесь. Самсонову я сказал, что навещу дивизию Мартоса. Александр Васильевич отвёл меня в сторону, чтобы наш разговор остался между нами.
— Поезжайте, — широко перекрестил он меня. — Но вы начальник армейской разведки, слишком много знаете о наших делах, а посему… Простите, вам следует быть очень осторожным.
— Ясно. В плен сдаваться нельзя.
— Ни в коем случае, — подтвердил Самсонов. — И будет, наверное, лучше, если вы появитесь на передовой в форме солдата, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.
— Я вас понял. Понял и благодарю… Самсонов со вздохом извлёк из‑под мундира золотой медальон с фотографиями своих детей и сказал мне тихо:
— Ради них… я обязан сохранить честь. Честь русского солдата! Чтобы детям не было потом совестно. Прощайте…
Больше я никогда не видел генерала Самсонова. Денщик вывел осёдланную Норму, я сказал ему:
— Спасибо, дружище. Ты оставайся здесь…
Навстречу мне бурно изливался поток отступающих и раненых, ковылявших по обочинам, а я ехал на фронт — навстречу гулу батарей, вспоминая ту удивительную красавицу, ещё вчера вопрошавшую меня в тоскливом отчаянии:
— Цо то бендзе? Цо то бендзе?..
* * *
На этом, читатель, мемуары нашего героя обрываются, своё повествование он продолжит потом, а сейчас придётся далее говорить за него мне… Конец этого дня сохранил три подробности, место которым если не в анналах истории, то хотя бы в грязеотстойниках, необходимых для каждого скотского хлева. Штаб Жилинского в Волковыске вдруг посетил верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич — длинный и сухой, как заборная жердина. Редко кто видывал его трезвым.
— Где Самсонов? — вопросил он ещё с порога.
— Очевидно, в Нейденбурге, — ответил Жилинский.
— А где сейчас топчется армия Ренненкампфа?
— Не знаю, — честно ответил командующий фронтом.
Могучая оплеуха чуть не обрушила его на пол.
— Сволочь! — сказал ему главковерх. — На кой чёрт тебя здесь посадили, если ты ни хрена не знаешь? Ренненкампф обязан двигаться к югу… к югу… к югу! Слышишь?..
Павел Карлович Ренненкампф получив такой приказ, чуточку стронул кавалерию в сторону Алленштейна и вскоре задержал её движение, что сразу же заметила с высоты небес германская авиаразведка. Между тем присутствие при штабе любвеобильной Марии Соррель становилось подозрительным, а на все доводы своего штаба Павел Карлович тут же приводил свои доводы:
— Если я стану гнать немчуру слишком напористо, она мигом окажется за Вислой и тогда Самсонов не успеет посадить их в «мешок». Жилинский не возражает режиму моих марш‑маршей, а нам следует помнить и о блокаде Кенигсберга…
Солнце скрылось за лесом. День 13 (26) августа заканчивался. Именно в этот день французский посол в Петербурге Морис Палеолог услышал от русского министра Сазонова:
— Кажется, там всё не так, как надо бы… Но мы не подведём нашу доблестную союзницу — Францию! В любом случае вы можете считать, что Париж нами уже спасён…
«Цо то бендзе? Цо то бендзе?» — Что‑то будет?
2. Танненберг — бывший Грюнвальд
14 (27)августа… Ещё темно. С опозданием на сутки, ровно в четыре часа утра генерал Франсуа перешёл в наступление. Все командование восьмой армии заранее собралось на высоком холме, откуда оно и посверкивало оптикою биноклей, стереотруб, линзами очков и моноклей. Против русского корпуса стояли два немецких, которым нечего было делать, ибо за них работала одна лишь тяжёлая артиллерия.
На походном планшете была укреплена карта: где‑то впереди лежал городишко Усдау, от него тянулись рельсы железной дороги, минуя деревушку Танненберг — место слишком памятное, где в 1410 году войска поляков, русских и литовцев учинили полный разгром Тевтонского ордена; битва исторического значения именовалась Грюнвальдской, именно тогда была надолго задержана агрессия германского «дранг нах остен».
