ры буквально повисли на мне, надрывно и сипло взывая к моей христианской совести.
— Остановись, безумец! — кричали они мне в оба уха. — Один только шаг за ворота, и ты пропадёшь, как пропали до тебя уже тысячи. Лучше обратись к Богу и прочти молитву…
Я отбросил от себя крикуний и шагнул за ворота, как осуждённый на эшафот, чтобы вписать своё имя в синодик павших на пышной ниве разврата. Длинная ярко освещённая Репербан тянулась предо мною, а за спиной ещё долго слышались оскорблённые голоса:
— Не испытывай судьбу! Ты сгинешь для счастья… ещё не поздно бежать прочь. Не входи туда! Но если ты уже вошёл, так отныне нет такой силы, чтобы спасла тебя от гибели и позора…
Так я погрузился в грязь и нечистоты Сант‑Паули — и так состоялось моё вхождение в роль тайного агента…
* * *
Сюда я вошёл, но ещё неизвестно, как отсюда выберусь.
В любом случае моя ближайшая задача — ждать появления «Консула». Ждать его здесь, в обиталище пороков, самому оставаясь непорочным, аки голубь небесный…
Я сидел в пивной, слушая, как со стороны «Трихтера» долетает музыка модного танго (которое нам, офицерам, в России было запрещено танцевать, ибо танго считалось неприличным танцем). Я почти равнодушно смотрел, как тут же — в гаме пивной — татуировщик накалывает на ляжках и ягодицах молодой проститутки одну и ту же сакраментальную фразу на трёх сразу языках: на английском, немецком и французском — «ОДНОМУ ТЕБЕ…»
Все ходили вокруг, звеня пивными кружками, и делали вид, что голая задница бабы их не касается. Впрочем, и меня здесь ничто и никак не касалось. Расплатившись за пиво, я вернулся ночевать в свой опостылевший бординг‑хауз.
Так называлось прибежище бездомных моряков, потерявших работу или по пьянке отставших от своих кораблей. Согласно традиции, хозяин притона каждый день выдавал «ослиный завтрак», который жрать не станешь. Это был матрас, набитый трухой и клопами, вилка с ложкой — и всё! Правда, матрос мог есть и пить сколько влезет на «книжку» бордингмастера, но попадал в такую кабалу, что, когда находилась работа, он уже торчал в «будке зяблика», где человеку один конец — это конец! Вечерами тоска выгоняла меня на Репербан; я видел там выставку и продажу, какая и в дурном сне не приснится. Впрочем, женщины не выглядели задрипанными попрошайками, а вполне прилично; здесь, в Репербане, были представлены женщины разных стран, начиная от девочек и кончая старухами, а цена каждой из них колебалась от 3 до 10 марок. В толпе между конкурентками часто вспыхивали жестокие драки, формою обычного разговора была похабщина, а в зазываниях мужчин каждая цинично восхваляла свои женские прелести.
Потом я шатался в переулках Сант‑Паули, где уродливая нищета никак не могла укрыться от взора, выпяченная наружу пузатыми детьми‑рахитиками, бандами подростков‑воришек, а ругань перебивалась воплями о помощи. Русская жизнь в самый пьяный базарный день казалась мне теперь весёлой забавой по сравнению с теми картинами, которые я наблюдал в Сант‑Паули. Со временем я хорошо понял передовых немецких художников — Цилле, Дикса, Нольде, Гросса или Нагеля, которые преследовались при нацизме именно за то, что не побоялись отразить «дно» немецкой буржуазии, они как бы открыли подворотню «великой империи», уже поражённую — после Версаля — язвами инвалидности, позором поражения, страшной инфляцией и духом оголтелого реваншизма…
Согласно прежней договорённости, я каждое чётное число навещал по вечерам «паноптикум», но «Консул» не появлялся. Это меня заботило. Ведь я падал с ног от голода, воровать не хотел, а мои семь марок давно кончились. Счастье, что моим соседом по нарам в бордингхаузе оказался весёлый дезертир из матросов кайзеровского флота в Киле, почему и звали его «кильской шпротиной». Так вот, этот добрый малый научил, как выжить в условиях Сант‑Паули, нигде не воруя. К началу танцев мы шли к павильону «Трихтера», куда вход женщинам без кавалеров был строго запрещён. Немецкий историк Лео Шидрович писал: «Запрет налагался на дам не из‑за моральных побуждений, а лишь для того, чтобы предложение товара не превышало спрос на него». Естественно, каждая шлюха силилась проникнуть внутрь «Трихтера», где под звуки танго она быстрее улавливала добычу. Но как это сделаешь без кавалера? Тут являлся я с неразлучною «кильской шпротиной». Мы предлагали самих себя за пять марок тем же проституткам и, проведя их на танцы, быстро снимались с якоря, ибо остальное нас уже не касалось…
— Живём, черт их всех раздери! — радовался дезертир.
— Ещё как живём, — отвечал я, тоже весёлый…
Наконец долгожданная встреча в «паноптикуме» состоялась. В потёмках зала кто‑то легонько толкнул меня слева. Я скосил глаза. Рядом со мною стоял важный господин, в его глазу остро, как лезвие бритвы, посверкивала цейсовская линза монокля, а сам он был целиком погружён в созерцание позирующих на сцене женщин… Это был сам «Консул».
— За мной, — шепнул он тихо.
Мы заняли с ним кабинку туалета, где и произошла быстрая смена одежды. Я передал ему свои матросские обноски, а сам облачился в его костюм, сразу же превратившись в солидного, преуспевающего дельца, появившегося в Сант‑Паули ради острых развлечений. Передавая «Консулу» складной нож, я невольно посочувствовал ему:
— Куда же вы теперь денетесь в моём рубище? Неужели и застрянете здесь, погибая за меня в этих ночах Сант‑Паули?
— Не первый раз, — ответил «Консул», — за меня не беспокойтесь. Отныне я буду всегда рядом с вами, как надёжный телохранитель, хотя вы и не станете замечать моего присутствия. Но не дай‑то Бог нам ещё раз увидеться…
— Почему?
— Я могу появиться перед вами в одном лишь случае, если вам пришло время смазывать пятки салом. Но и в этом случае вы обязаны думать только о своём собственном спасении, нисколько не заботясь обо мне. А теперь ступайте к «дому Зеликмана», где вас ожидает любящая жена, от неё и получите самые убедительные инструкции. Честь имею!
Возле «дома Зеликмана» (так назывался изысканный бордель для богатых людей) стояла коляска на рессорах запряжённая парою лоснящихся от сытости лошадей, их спины были накрыты ковровыми вальтрапами. На диване коляски явно томилась в ожидании Вылежинская‑Штюркмайер, нервно поигрывая сложенным в трубку зонтиком. Посильно своим актёрским талантам я изобразил радость мужа при встрече с женою.
— Эльза! — воскликнул я. — Наконец‑то я тебя вижу!..
Зонтик в руках «жены» оказался опасным оружием, наносящим весьма болезненные удары по моей голове. Эльза отделала меня так, что прохожие на тротуаре одобрительно гоготали над моими слабыми попытками закрыться от ударов.
— Мерзавец! Грязная свинья! — кричала Эльза нарочито громко, объясняя свой гнев праведной женской ревностью. — Я, несчастная, объездила весь Гамбург, заглянула во все вертепы на Швигере и Ульрикугассе, пока не отыскала его в этой помойной яме. Садись в коляску и молчи, пока цел!
Я, как и положено виноватому мужу, покорно стерпел все оскорбления. Наша дружная «семейная» жизнь началась…
Лошади выкатили коляску за ворота Сант‑Паули, миновав озлобленные пикеты плоскогрудых и хищных сторонниц нравственности из «Армии Спасения», я робко сказал:
— Однако вы были слишком откровенны в выражении своих чувств. Смотрите, от зонтика даже ручка отвалилась.
— Так не быть же мне притворщицей! — ответила Эльза с неподдельной яростью. — Уж если ревновать мужа, так надо так это делать, чтобы он навек запомнил…
Мы миновали мрачную Микаэлискирхе.
— Куда же теперь едем? — спросил я.
— На вокзал. Дома отмоетесь от грязи ночлежек, после чего я стану кормить и ублажать вас, как и положено в милой семье…
Высоко над городом торчал гигант‑Бисмарк, а под ним, как во времена древней Ганзы, проплывали корабли всех стран и народов; опираясь на рыцарский меч, «железный канцлер» хмуро и сосредоточенно взирал с берегов Эльбы на восток — туда, где лежала великая, могучая и недоступная для врагов наша держава… Я попал в Германию, когда такие личности, как Людендорф или Гинденбург ещё пребывали в томительной безвестности. Зато повсюду виделись портреты гросс‑адмирала Тирпица с его раздвоенной бородой и выпученными глазами, в витринах магазинов красовались профили Мольтке, ну и, конечно, был силён культ личности кайзера…
Ночным экспрессом мы выехали в Берлин, где моя дорогая Эльза — слишком смело! — сняла номер в богатом столичном «Бремергофе». На мои опасения она ответила усмешкой:
— Э! Не стоит пугаться, я всегда останавливалась именно в Бремергофе, где богатая публика вне подозрений…
Раскрыв ридикюль, она деловито отсчитала для меня пять немецких купюр по пятьсот марок каждая:
— Вот вам для начала пять «манлихеров», чтобы вы ощутили себя настоящим мужчиной, крепко стоящим на ногах. Вообще‑то, мой милый, я, грешница, люблю настоящих мужчин.
— Что я должен делать?
— Докажите это…
«Семейная» жизнь определилась. Сначала зонтиком по башке, а потом пять хрустящ
