мы с ним наблюдали такую картину. Прямо на панели сидел немецкий солдат‑инвалид без ноги, перед ним стоял громадный брезентовый мешок, в каких перевозят деньги для банков. Мешок был плотно набит русскими ассигнациями. Калека менял сто наших рублей на десять немецких пфеннигов. Я спросил его:
— Камарад, откуда деньжата?
— Из русского казначейства в Калише.
— Повезло же вам, — с умыслом сказал я.
— Ещё как! Все мы взяли, а золото офицерам досталось. Калишский казначей не хотел отдавать, так мы его шлёпнули.
— А ногу‑то где оставил?
— Да там же… под Калишем. Когда отступали. Смотрю, мой кавалерийский вахмистр даже позеленел.
— В хозяйстве‑то, чай, не пфенниги, а рубли понадобятся, — слишком уж страстно заговорил он, расстёгивая ширинку штанов, где он берег от жуликов свой кошелёк. — Брать аль не брать?
Я даже растерялся с ответом и махнул рукой.
— Нну‑у… бери, — сказал я. — Ведь я же тебе, дураку, обещал, что вернёшься домой весёлым и богатым…
7. Через бочку — в Париж
Не мной замечено, но давно замечено: у себя в Германии немец воспитан так, что бумажки на улице не уронит; он сажает розы, любит чистоту тротуаров, ценит уют в семье, посыпает дорожки гравием, ласкает собак и кошек. Но это только дома, где его держат в тисках полицейского надзора. Зато «всё дозволено» немцу, если он идёт солдатом по чужой земле — тут можно отыграться за все ограничения, которыми был связан на родине: режь, грабь, взрывай, убивай, насилуй — тебе за это ничего не будет, даже не оштрафуют (ведь ты не дома!)…
Наш знаменитый психиатр профессор В. М. Бехтерев в 1914 году усмотрел в немцах проявление «массового психоза», охватившего весь народ манией собственного величия, при котором им — немцам! — все простительно. Не всегда было даже понятно, как немцы, народ высокой культуры, позволяют себе творить неслыханные зверства в нейтральных странах, куда они ворвались, словно разбойники. Бехтерев спрашивал: чем объяснить, что немецкие писатели и немецкие учёные призывали своих соотечественников не испытывать жалости к своим жертвам, исключить из сердец всякое сострадание, действовать беспощадно, уничтожая не только людей, но разрушать даже храмы, взрывать динамитом памятники искусства, а потом, как писали немецкие философы, «мы создадим соборы и храмы более величественные, чтобы под их сводами прославить деяния нашего великого кайзера».
По планам Шлифена, первой жертвой должна быть нейтральная Бельгия, дружественная Германии, но через её земли можно скорее выйти к Парижу. «Геройство Бельгии, — писал В. М. Бехтерев, — выше всякой меры, так как это движение души всего народа, а не одной лишь его армии…» Армия отступала, а народ достался кайзеру — на растерзание! Прекрасные древние города уничтожались, самые уникальные памятники древней архитектуры лежали в развалинах. Немцы убивали стариков и всех мужчин, убивали детей на глазах матерей, чтобы потом убить и матерей. Впрочем, ещё не все немцы потеряли совесть, случалось, что солдаты сами предупреждали жителей:
— Убегайте от нас, мы будет уничтожать всех…
Бельгия считалась страной богатой. Семья, в которой была беременная женщина, за хлеб уже не платила, его выдавали даром, а роженицам сам король подносил «праздничные пироги». Страну населяли пылкие валлоны и флегматичные фламандцы, плохо уживающиеся в быту, но дружные в труде на одних шахтах, на одних заводах, Брюссель, Льеж и Лувен дышали довольством брабантской роскоши, нарядным людом, оживлением бульваров, а репутация бельгийской кухни зазывала в Бельгию гурманов со всего света. Даже улицы в этой стране будоражили аппетит — Хлебная, Мясная, Булочная, Сливочная, переулок Сочной Печёнки или Жареной Курицы; живопись Джефа Ламбо давно затмила тучных красавиц с полотен Иорданса, и могучие телеса его раздобревших женщин заполняли картины обжорных оргий…
Все это разом исчезло! Газеты мира оплакивали руины и пожары Фландрии, Брабанта и Намюра — там проходила линия фронта, и вот именно в Бельгию, совершенно изувеченную, помертвевшую от ужаса, погибающую в развалинах, Германия слала «похоронные команды», чтобы они скорее заваливали рвы с трупами, дабы скрыть следы преступлений кайзеровской военщины…
Мы прибыли! Нас обрядили в какие‑то солдатские обноски со следами споротых нашивок, каждому выдали по номерной бляхе с указанием: «ПОХОРОННАЯ КОМАНДА», которую велели пришить на грудь, словно орден. Русских в команде, кроме меня и Епимаха, не было, в основном её составили из познанских поляков, давно запуганных немцами донельзя. Я удивлялся, что нашу группу сопровождали не конвоиры, а немецкий инженер с заводов Круппа, который с хохотом рассказывал, что было в Лотарингии, когда немецкая армия заняла Нюбекур — родину Пуанкаре:
— Мы отрыли могилы его предков и ходили по очереди испражняться в могилы — прямо на его бабушек и дедушек…
Я забыл название города, в котором увидел страшную картину разрушения; он был сожжён дотла, и мостовые, ещё горячие, обжигали нам пятки даже через подошвы обуви; мне запомнилась убитая девочка, на грудь которой кто‑то из сердобольных победителей положил её любимую кошку с размозжённым черепом. Множество трупов безобразно раздулись, потрескавшиеся от жары, а наш инженер не уставал радоваться:
— Мы всех научим уважать Германию! Пройдёт тысяча лет, и даже тогда туристы будут приезжать сюда, чтобы убедиться, на что способен немец, если его вывести из терпения. Для нас нет сейчас иных примеров, кроме одного — примера Чингисхана!
Вскоре выяснилось, что семья Круппов менее всего была озабочена захоронением мёртвых, и под видом «похоронной команды» Круппы направили нас в Бельгию, чтобы вывезти все цветные металлы, столь необходимые для процветания их фирмы. Нас возили из города в город, вооружённых клещами, отвёртками и гаечными ключами, мы изымали в домах медные ванны, унитазы, рукомойники и кувшины времён д'Артаньяна и его мушкетёров; инженер требовал, чтобы в квартирах не оставалось ни одного медного крана, ни единой бронзовой ручки на дверях.
— Победа Германии близка! — возвещал он…
Терпимо, если дома стояли пустыми, покинутые бежавшими жителями. Но зато как было стыдно вламываться в квартиры, на глазах хозяев выкручивать на кухнях водопроводные краны, отвинчивать дверные ручки. Помню, одна пожилая дама‑бельгийка внимательно наблюдала за нашей работой, потом сказала:
— Вижу, что Германия близка к победе…
От стыда я готов был провалиться сквозь землю.
— Да, мадам, — ответил я со значением, — осталось открутить ручку от дверей вашей спальни, и мир будет подписан.
— Вы… не бош! — вдруг догадалась женщина.
— Да, русский. Имел несчастие попасть в плен…
— Чем я могу вам помочь?
— Спасибо, мадам. Помочь нам уже никто не может.
— Если я вам дам булку? Не обижу вас?
— Нет, мадам, мы теперь редко обижаемся…
В подворотне дома мы с Епимахом разорвали булку пополам. Жадно ели. Множество бездомных, осиротевших собак издали облаивали каждого человека. Я пытался приманить к себе одного пса, но он, трусливо поджав хвост, скрылся в руинах.
— Чего же псина на ласку не идёт? — удивился Епимах.
— Очевидно, собаки перестали верить в людей, ибо кодекс поведения животных не позволяет им проделывать всё то, что проделывают теперь люди над людьми…
Здесь к нам подошёл местный священник (думаю, что его подослала к нам эта дама, что подарила нам булку).
— Запомните название местечка: Бален‑сюр‑Нет, — тихо сказал он. — Не знаю, что там сейчас, но беженцы оттуда переходили голландскую границу… Желаю вам удачи, дети мои.
* * *
Нас выручали бляхи с номерами «похоронной команды» и наше понимание немецкого языка. Мы легко добрались до голландской границы, но местечка с таким названием даже не стали искать. В районе границы стояла свежая немецкая дивизия, которая, как я понял из разговоров немецких солдат, только что прибыла во Фландрию с Балканского фронта. В какой‑то бельгийской деревне нас предупредили, чтобы мы убирались прочь, пока нас не схватили. Оказывается, для всех жителей Бельгии оккупанты ввели удостоверения с фотокарточкой и указанием домашнего адреса. Вдоль всей границы с Голландией были сооружены проволочные заграждения, по которым время от времени пропускался ток высокого напряжения, а через каждые сто ярдов дежурили немецкие часовые… Староста деревни сказал нам:
— Много беженцев погибло на проволоке. Могу посоветовать лишь одно: когда немцы дают ток высокого накала, тогда трупы на проволоке начинают сильно потрескивать, словно дрова в печи. Но когда треск прекращается, можно рискнуть. Извините, уважаю русских, но более ничем помочь вам не могу.
Несмотря на войну, в Бельгию ещё ходил трамвай из голландского города Маастрихта, что в провинции Лимбург; конечно, контроль над пассажирами исключал любую нашу попытку «прокатиться» на трамвае в нейтральное государство.
Нам
