уча, и все жрать просят. Визжат.
— А как же ландштурм? Партизаны есть ли?
— Одного поймали. Пьян хуже сапожника. Залез на колокольню с ружьём и давай палить по нашим. Ну, ссадили его. Вмиг протрезвел. Отобрали ружьё, дали хорошего тумака — и все.
Впоследствии я сам убедился, что наше командование вело себя с немцами чересчур либерально. Пултуск поразил меня невозмутимой провинциальной тишиной, даже городовые куда‑то попрятались. Над городом нависала вязкая отвратительная жара. Возле древней синагоги, которая почти вросла в землю, словно надгробье, я зашёл в убогий ресторанчик, где полно было жирных мух, отчаянно бившихся с налёту в оконные стёкла, а выводок тощих кошек встретил меня просительным «мяу». Из соображений брезгливости я ограничил свой обед варёными яйцами, а когда покинул ресторацию, мой автомобиль был окружён еврейскими детьми, между ними шустро сновали дремучие еврейские старцы в ермолках.
— А ну, цадики, — прикрикнул я. — Расступитесь…
Как и следовало ожидать, на бортах автомобиля я сразу разглядел таинственные знаки «пантофельной» почты, знакомой мне ещё по службе на Граевской погранзаставе. Я тут же велел шофёру стереть их дочиста, учинив ему выговор:
— Разве ты знаешь, что тут намалёвано? Может, в Сольдау только и ждут, чтобы узнать свежие новости…
Следующая остановка — в городке Прасныше, который возвестил о себе зловонием кожевенной фабрики, ощутимым издалека. Здесь временно разместился резерв Второй армии, которая уже была на марше, буквально погибая в глубоких и зыбучих песках бездорожья. На выезде из города я увидел наспех раскинутый походный госпиталь, к большому шатру под флагом Красного Креста тянулась длинная солдатская очередь.
— Что тут происходит? — спросил я из автомобиля.
Последний в очереди солдат охотно пояснил:
— Так что, ваше высокоблагородие, всем нам тиф от холеры прививают, а оспой, слава Богу, уже переболели…
Конечно, над тёмным человеком можно и потешаться, но иногда стоит и пожалеть таких «детей Отечества», которые у себя дома знали одно лекарство — верхний полок в родимой баньке.
Ехали дальше. Но, после того как были стёрты знаки «пантофельной» почты, я испытывал сумбурно‑неприятное ощущение, будто уже нахожусь под негласным надзором…
— Стой! — заорал я шофёру, как бешеный.
Автомобиль замер. Перед нами, совсем близко за поворотом, прямо посреди шоссе, строился в железный порядок батальон немецкой инфантерии. Хищно торчали шлемов «фельдграу», обтянутых серою парусиной, блестела новенькая амуниция, сверкали бляхи на поясах. С ними Бог! Тут шофёр захохотал:
— Фу, как вы меня напутали.
— Да я и сам, братец, перепутался.
— Это ж — пленные. Передых делали, а теперь их дальше погонят… тудыть, где волков хорошо морозить.
Только теперь я заметил наших конвоиров, по‑хозяйски гулявших вдоль строя пленных. Немецкие унтер‑офицеры по праву заняли места во главе колонны, сплошь обвешанные гирляндами толстых свиных сосисок, два фельдфебеля держали под локтями круглые головы жирного прусского сыра.
— Трогай, — велел я шофёру…
Автомобиль медленно катил вдоль строя военнопленных, которые вполне равнодушно смотрели на меня, а я пристально вглядывался в их лица. Хотелось верить, что я неплохой физиономист и, казалось, угадываю: вот, наверное, баварец, тоскующий по кружке крепкого «мюншенера», вот долговязый пролетарий из рабочего Веддинга, а этот коротышка в очках сидел, может быть, в канцелярии, угождая начальству. Разные и в то же время поразительно одинаковые, какими их сделала серая униформа, а дисциплина сплотила всех в чеканном строю даже здесь — под охраною русских конвоиров. Каюсь, в этот момент я не хотел видеть в них заклятых врагов, а только людей… обычных людей, вырванных войною из привычного уклада жизни.
И вдруг — совсем неожиданно — мне вспомнился тот безграмотный парень‑солдат, стоящий в очереди на прививку. Врачи прививали ему «тиф от холеры», а вот этим немцам, глядящим на меня, смолоду прививали страшную вакцину войны против мира. Я перестал смотреть на них и сказал шофёру:
— Ты можешь ехать побыстрее?..
* * *
Теперь по существу дела. Не помню, кто мне это рассказывал, но история была широко известна в офицерских кругах русской армии. Случилось это в русско‑японскую войну, когда Самсонов, лихой кавалерист, окончивший Академию Генштаба, командовал бригадой в Сибирской казачьей дивизии. Как раз было время жестоких боев под Мукденом. Прямо из атаки, ещё не остывший от ярости боя, Александр Васильевич пришёл на мукденский вокзал — к отходу поезда, переполненного ранеными и удиравшими подальше от фронта. На перроне появился и Ренненкампф; когда Павел Карлович садился в вагон Самсонов, не боясь множества свидетелей, врезал Ренненкампфу жестокую оскорбительную пощёчину:
— Вот тебе на вечную память… носи на здоровье!
Ренненкампф, ничего не ответив, скрылся в вагоне Самсонов в бешенстве потрясал нагайкой вслед уходящему поезду:
— Ферфлюхтер проклятый! Я повёл свою лаву в атаку, надеясь, что эта гнида поддержит меня с фланга, а он просидел весь бой в гаоляне и даже носа оттуда не высунул…
Если об этом случае хорошо знали в армии, то наверняка о нём был достаточно извещён и военный министр Сухомлинов, а потому он — хотя бы по нормам военной морали — не должен был давать две соседние армии под началом Самсонова и Ренненкампфа, — армии одного фронта, должные взаимодействовать на едином направлении главного удара.
Ладно уж «шантеклер», у которого в голове «кипящая Катерина», но ведь об этой стародавней вражде генералов хорошо знал и немецкий полковник Макс Гоффман, который как раз в те времена состоял военным атташе при русской армии в Маньчжурии. А теперь Макс Гоффман сидел в штабе 8‑й армии, оборонявшей Восточную Пруссию, и… И тут можно задуматься: забыл эту драку Макс Гоффман или учитывает её в своих умозаключениях? Скорее всего он — человек большого ума — учитывает, что Ренненкампф способен на прямое предательство, дабы отомстить Самсонову за ту оскорбительную пощёчину на перроне мукденского вокзала…
В моём настроении что‑то изменилось. Среди русских генштабистов Гоффман давно был на примете, ибо он мало напоминал тех шаблонных немецких генералов, которые любят неукоснительно следовать приказам. Прекрасно владевший русским языком, он презирал всех — и даже Шлифена, и даже Мольтке, при которых состоял в германском генштабе. Именно он, Макс Гоффман, умевший выпить два литра вина ещё до завтрака, никогда не терял головы и упорно работал над планами нападения на Рос сию. Человек он был резкий, неуживчивый, себя ставил выше всех. Гоффман презирал любое начальство — как своё, так и чужое. Наверное, и сейчас он сидит в своём штабе прусского Мариенбурга, пожирая бесчисленное количество сосисок, и смеётся над своим генералом Притвицем, издевается над указаниями из Берлина. Ему попросту наплевать на меня, спешащего навстречу «Каннам», которые готовятся нашей армии. Шофёр завернул автомобиль в сторону просеки.
4. Вперёд — с закрытыми глазами
Ещё в июле — до объявления войны — немецкие аэропланы стали нарушать воздушные границы России, в небесах — лениво и сонно — плавали дирижабли, следя с высоты за передвижением русских войск. Зенитной артиллерии тогда и в помине не было, а солдаты, задирая головы, рассуждали:
— Во, гады, до чего додумались! Мало им на земле пакостей, так они ещё в облака забрались…
Теперь, когда почти не осталось свидетелей тех событий, а время безжалостно вытоптало их могилы, писать о трагедии августа 1914 года все равно тяжело. Тяжело и горько! Будем же объективны. Не пристало нам, русским, похваляться успехами, как не пристало и принижать своего противника. «Да ведают потомки православных», что Первая армия Северо‑Западного фронта повела наступление на Восточную Пруссию хорошо.
Тут, читатель, без карты не обойтись. Вот древний Кенигсберг (славянский Кролевец), а вот и польская Варшава; если между ними провести линию, то где‑то посредине её и отыщем то памятное место, где русские солдаты решали судьбу Парижа — судьбу всей Франции! На карте хорошо видны Мазурские озера, и армия Ренненкампфа обходила их с севера, а Второй армии Самсонова предстояло огибать их с юга — так было задумано. Клинья двух армий должны были сомкнуться, чтобы в них увязло прусское воинство. Париж и Берлин лихорадило. Толпы берлинцев осаждали редакции газет, ожидая известия о том, что германская армия вошла в Париж, а в Париже французы расхватывали газеты, чтобы узнать — вошла ли русская армия в пределы Восточной Пруссии, когда же они услышат тяжкий грохот знаменитого «парового катка» России?..
Для немцев осталась загадкой быстрая мобилизация Русской армии. На самом же деле секрета не было: Петербург послал на битву войска лишь наполовину готовые для войны; командующий фронтом Жилинский, сидя со своим штабом в Волковыске, не желал слышать, что нет походных пекарен, что слаба лошадиная тяга, что мало тяжёлой артиллерии.
— Вперёд! — указывал он. — Только вперёд…
Всеми немецкими войсками
