жно отмыть, но что‑то грязное всё равно остаётся. Скоро с этим печальным явлением я буду вынужден соприкоснуться вплотную, и моя репутация сильно пострадает. Я умышленно начал сторониться офицерского общества, заведя немало знакомств с инженерами‑путейцами; они же — из лучших дружеских побуждений — завершили мою практику вождения паровозов, которую я чисто любительски постигал ещё на границе в Граево. Там я, под надзором приятелей‑машинистов, пробовал водить локомотив системы «компаунд», приспособленный для казённых дорог Восточной Пруссии, а в Оренбурге как следует освоил паровоз германских заводов знаменитого Августа Борзига, двигал вперёд курьерский — системы «Н», строенный на Коломенском заводе. В каждом мужчине, наверное, остаётся что‑то мальчишеское, и мне было приятно движение грохочущей, раскалённой машины, покорившейся мне…
Неизвестно, насколько бы затянулось моё командование ротой кадетов в Неплюевском корпусе, если бы я не получил служебную телеграмму из Генштаба: «Просим срочно выехать в Петербург…» Я не замедлил прибыть, и мне было сказано:
— Нам известно, что вы покинули Академию, недовольные, что для вас не осталось вакансии. Таковая неожиданно обнаружилась, и мы рады оповестить вас об этом.
Естественно, я сразу же поинтересовался:
— В каком из отделов Генштаба мне придётся служить?
Беседовавший со мною дежурный офицер загадочно поговорил с кем‑то по телефону. Наконец трубка аппарата была оставлена в покое. Теперь он взглянул на меня как‑то иначе:
— Все объяснят вам в кабинете сорок четвёртом.
— Простите, а что там?
— Разведывательный отдел Генерального штаба…
Мне следовало появиться там завтра. Донельзя взволнованный, я проехал на Загородный проспект, и у Пашу встретился со старым запьянцовским другом. Конечно, я не стал рассказывать Щелякову о собственных переживаниях, я был одновременно и чуть растерян и чуть подавлен, но пить вино отказался.
— Потом! Как‑нибудь в другой раз… Лучше возобновим прежнюю тему разговора о том заборе, который непозволительно перелезать. Россия имеет сто одиннадцатую статью для наказания шпионов ссылкой в места отдалённые, где очень хорошо морозить волков. Как же к этому делу относятся немцы?
— К сожалению, у них нет Сибири, — ответил Щеляков. — Зато есть статья № 49‑а, карающая отсидкой в Моабите. Но в Англии к этому делу относятся совсем наплевательски. Там судья надевает чёрную шапочку, дабы прикрыть себе лысину, и любезно объявляет шпиону: «Вы будете повешены непременно за шею и будете висеть на верёвке до тех пор, пока не сдохнете, да сжалится великий Господь над вашей заблудшей душою!»
4. Плацкартой до Собачинска
— Разве тебе плохо служилось в Оренбурге?
— Хорошо. Но меня вызвали, — отвечал я отцу.
— Вызвали? Зачем?
— Наверное, ждёт повышение.
— Слава Всевышнему, — истово перекрестился папочка. — Я ведь всегда верил, что мой сын пойдёт далеко. Может, это и к лучшему, что ты порвал с этой грязной Девкой Фемидой…
Состоялся первый разговор в кабинете № 44. Моим собеседником оказался ещё молодой офицер, уже с орденами, до этого мне совсем незнакомый, и, судя по его первоначальным вопросам, я догадался, что главная беседа состоится позже, а сейчас меня лишь деликатно прощупывают.
— Скажите откровенно, вы никогда не виделись с венским военным атташе в Санкт‑Петербурге?
— Графом Спанокки?
— Выходит, вы его знаете?
— Нет. Просто его имя упоминалось в газетах.
— И вы это имя сразу запомнили?
— У меня отличная память.
— Кому писали последнее время почтой?
— Отцу.
— А на Гожую улицу, дом тридцать пять? Вот уж никак не ожидал такого вопроса.
— Если вы имеете в виду варшавский адрес, который дала мне в «Поставах» некая наездница пани Вылежинская то я этим адресом для переписки никогда не пользовался, хотя женщина, живущая там, достойна всяческого внимания…
Мой собеседник перешёл к делам Белграда:
— Вам известны причины, заставившие Георгия передать свои права на престол брату — королевичу Александру?
— Говорят, он в запальчивости ударил своего камердинера, что и явилось причиной смерти этого человека.
— Не совсем так, — поправил меня собеседник. — На удалении старшего сына от престола Сербии настоял сам отец, ибо Георгий резко выступал за немедленный разрыв с Австрией и бряцанием оружия слишком насторожил Вену. Но старый король понимал, что Сербия будет разгромлена, поскольку Россия ныне ещё не готова поддерживать её… Каковы ваши личные отношения с наследником Александром?
— Почти дружеские и весьма доверительные, ибо в Училище Правоведения я был его наставником, а Александр, ещё будучи мальчиком, относился ко мне как к старшему брату…
— Где вы убиваете свободное время?
— Время, — ответил я, — это не жалкий комар, чтобы его убивать, а свободного времени у меня никогда не было.
— У вас есть на примете невеста?
— Нет.
— Связи с женщинами?
— Нет…
Неслышно отворилась боковая дверь кабинета № 44, вошёл пожилой полковник и, послушав нас, спросил:
— А какими языками владеете?
Я назвал французский, немецкий, английский, польский. И два родных языка — русский и сербский.
— С последнего и следовало начинать.
— Начинать, — ответил я, — следовало бы всё‑таки с русского, а уж потом можно упомянуть сербский, освоенный мною ещё с пелёнок в разговорах с матерью.
Полковник представился по фамилии — Сватов. И после этого присел подле, коснувшись меня своими коленями. Он сказал:
— С такой внешностью надо бы играть в театре Бонапарта, который в молодости был чем‑то похож на вас.
Это меня даже рассмешило:
— Скорее уж не Бонапарт на меня, а я похож на Бонапарта.
— Допустим, — согласился Сватов, переглянувшись с моим прежним собеседником. Уже вечерело, и за окнами кабинета виделись золотые огни царственного Петербурга. — А сейчас, — сказал Сватов, — вы должны откровенно поведать нам о своих отношениях с Драгутином Дмитриевичем.
— Аписом? — переспросил я, удивлённый.
— Да. Только просим вас не утаивать своё участие в событиях третьего года, когда конак остался без Обреновичей.
Я откровенно рассказал обо всём:
— Можете верить, что в заговоре офицеров Дунайской дивизии я оказался случайной фигурой и мною двигало не столько желание перемен на королевском престоле в конаке Белграда, сколько желание найти следы матери в том же Белграде.
— У вашей матери были причины покинуть отца?
— Я не желаю вникать в интимные отношения между родителями. В подобных вопросах лучше не знать истины. Но моё мнение таково, что если женщина покинула мужа, то, надо полагать, виноват более жены муж…
Говоря так, я разволновался, Сватов сказал:
— Вы не потеряли надежды отыскать её следы?
— Пока ещё нет.
Сватов размял в пепельнице окурок папиросы.
— Мы… тоже! — вдруг сказал он. — Догадываясь, что эта тема обязательно возникнет в нашей беседе, мы заранее опросили русских консулов за границей, покопались в их архивах, но все наши поиски пока остались безрезультатны. Если вам будет угодно, мы эти поиски ещё продолжим.
— Премного буду обязан.
— Благодарить рановато, — хмуро сказал Сватов.
— Давайте сразу перейдём к делу. Вопрос с вакансией при Генеральном штабе, наверное, вскоре решится, а сейчас.. Сейчас где бы вы хотели служить — в старой или в молодой гвардии?
Предложение было лестным. Я ответил, что старая гвардия, такие её полки, как Семеновский, Преображенский, Измайловский и прочие, имеют дорогостоящие амбиции:
— Надо иметь собственный выезд или нанимать только «лихача» на резиновых шинах. В театре обязательно занимать кресла между пятым и десятым рядами, а другие места в партере для старогвардейца считаются уже «неприличными». Такая служба для меня просто не по карману! Так что лучше уж в молодой гвардии, где нет таких традиционных условностей.
Сватов предложил мне послужить в лейб‑гвардии стрелковом батальоне, квартировавшем в Ораниенбауме:
— Там люди беднее и проще, собрались одни трезвенники, деньги тратят на пополнение библиотеки батальона. А вам, учившемуся стрелять у буров, как раз место в компании наших Вильгельмов Теллей… Ну как?
— Я не возражаю, господин полковник,
