ясь она расправила юбку, которая отчаянно захрустела, отчего я понял, что эта бабёнка напичкана секретами с ног до головы, ибо так сильно крахмалят юбки только германские шпионки, используя их вроде отличной бумаги для писания симпатическими чернилами. Я не успел ответить что‑либо, как слева и справа от меня затрещали венские стулья под весомою тяжестью её компаньонов. Красавица достала зажигалку и щёлкнула ею под самым моим носом. Но вместо языка пламени из зажигалки выскочил забавный чёртик, высунувший длинный красный язык, словно этот чёртик решил поиздеваться надо мною.
— Итак… — начал было я, понимая, что теперь не успею выдернуть из‑под левого локтя бельгийский «юпитер» с семью пулями в барабане, не дадут мне выхватить из‑под правой подмышки и браунинг «Астра» с очень мощными патронами.
Мужчины сдвинули стулья плотнее; я оказался зажатым между ними, а полковник Апис, зевая, равнодушно взирал в потолок.
Перед моим лицом часто прыгал забавный чёртик!
— Я готов услужить такой прекрасной даме, как вы, — сказал я женщине. — Но прежде предупредите своих нахалов, что сегодня они будут застрелены, а завтра уже похоронены.
Мои соседи обняли меня, приятельски похлопывая.
— Забавный парень нам попался сегодня, — хохотали они.
Женщина без улыбки спрятала в ридикюль зажигалку.
— Все это очень мило с вашей стороны, — сказала она. — Но отчего такая жестокость? Мы как раз настроены миролюбиво и готовы вести деловую беседу… с авансом наличными.
Меня покупали. Очень нагло. Как последнего подлеца.
Смешно! Эти твари не жалели даже аванса…
— Но прежде, мадам, вам придётся снять с себя юбку.
— А это ещё зачем?
— Её крахмальная трескотня уже стала надоедать мне…
Два выстрела Аписа грянули раз за разом, и мои соседи, даже не успев вскочить, припали лбами к столу, влипнув мордами прямо в тарелки с салатом. Красотка в ужасе вскочила.
— Сядь, — велел я ей.
— Что вам от меня нужно? — в панике бормотала она.
— Ничего. Мы только выстираем тебе юбку.
— Отпустите меня! — вдруг истошно завопила она.
Но мощная длань Аписа уже провела по её лицу сверху вниз, ото лба до подбородка, смазывая с лица густую косметику, отчего лицо превратилось в безобразную маску клоунессы.
— Говори, сука, какие чернила? — спросил её Апис.
— Колларгол, — призналась женщина, зарыдав.
— Это можно проявить вином, — подсказал я.
Апис взял со стола бутылку с вином и начал поливать юбку женщины, на которой, как на древней клинописи ассирийцев, вдруг проступили сочетания буквенных и цифровых знаков.
Ещё выстрел — в упор! Женщина упала. Апис сорвал с неё юбку, смоченную вином, скомкал её в кулаке и быстро вышел.
Я подозвал официанта, чтобы расплатиться по счёту.
— Тут какая‑то грязная семейная история, к которой я не имею никакого отношения, — сказал я. — К счастью, я лишь случайный свидетель и впервые вижу эту женщину…
* * *
Впервые я видел эту женщину, но в последний раз я видел и полковника Аписа! Итак, всё кончено…
Приняв сдачу от официанта, я даже не глянул на убитых.
На пыльной вонючей улице мне вспомнился цветущий рай острова Корфу и костлявая, некрасивая Кассандра, которая верила и будет верить всегда, что она ещё станет моею.
Но только в «шесть часов вечера после войны».
Мне стало паскудно. Я и сам не знал, где я буду в шесть часов вечера после войны… и буду ли я вообще?
Постскриптум № 8
Был уже 1928 год, когда Артамонова буквально припёр к стенке американский профессор истории Бернадотт Шмит:
— Можете ли вы хоть теперь честно ответить, давали ли вы деньги на организацию сараевского убийства?
— Нет, — отперся Артамонов, — я давал полковнику Апису деньги из кассы посольства лишь на проведение фотосъёмок в Боснии. Но откуда же мне было знать, что Апис употребит их с иными намерениями, вызвавшими мировую войну?
— Апис на суде утверждал, что расписки в русских руках.
— По этому вопросу, — огрызнулся Артамонов, — можете справиться в архивах московского ОПТУ, если только эти расписки Аписа московские чекисты не извели на самокрутки…
В. А. Артамонов вовремя сменил перчатки и потому остался цел, ведя жизнь эмигранта в Белграде. «Чёрная рука» разжалась, словно отпуская Артамонова на покаяние, а «Белая рука» приголубила его высокой монаршей милостью…
Апис остался в памяти народа, схожий с карбонариями, начинавшими освобождение Италии от австрийского гнёта, облик их, обрисованный Герценом, чем‑то сродни облику Аписа. «Красивая наружность, талант вождя, оратора, заговорщика и террориста, умение руководить людьми и внушать любовь к женщинам», — так описывал его советский историк Н. П. Полстика.
Потребовалось время, и немалое, чтобы понять, почему Апис настоятельно уговаривал меня покинуть Салоники и быть вообще подальше от двора Карагеоргиевичей. Может, он предчувствовал, что я могу стать неугоден королевичу Александру и тогда меня уберут со сцены, как освистанного актёра, а может быть, я стану неугоден и самой «Чёрной руке», которая тоже будет вынуждена учинить надо мною расправу.
Апис знал слишком много, и королевич Александр — в сговоре с Николой Пашичем — арестовал Аписа и его сподвижников. Это случилось в декабре 1916 года. Драгутину Дмитриевичу предъявили обвинение — будто он желал открыть перед немцами Салоникский фронт. Представив Аписа предателем Сербии, Александр хотел нейтрализовать попытки союзников вмешаться в дело процесса, а на самом деле, убирая Аписа со своей дороги, Александр желал одного — укрепить свою личную власть диктатора…
В таких случаях очень легко шагают по трупам!
* * *
Процесс закончился лишь в 1917 году. Но демократы Сербии и комитет эмигрантов на острове Корфу выступили против смертной казни. Александру было открыто заявлено:
— Если вы расстреляете Аписа, то выроете себе могилу, а когда вернётесь в Сербию, в эту могилу сами и свалитесь.
На королевича был проведён сильный нажим с трёх сторон — России, Франции и Англии. Русский Генеральный штаб и русская Ставка энергично требовали отмены жестокого приговора, ибо Апис сделал многое не только для Сербии, но и помогал разведкам стран Антанты. Однако королевич Александр пренебрёг просьбами ближайших союзников. Кажется, его более тревожила оппозиция своих же министров и депутатов Скупщины, кричавших:
— Что угодно, но смерть — ни в коем случае! Александр ушёл от них, гневно хлопнув дверями:
— И вы, министры мои! И вы против меня…
Сына поддержал только его отец — король Пётр, впавший в старческое слабоумие, уже почти безумный:
— Убей их, иначе они убьют самого тебя!
Предателем Сербии был не Апис — предателем был сам королевич Александр, который шёл на сговор сепаратного мира с Австрией, но Вена властно требовала от него головы Аписа…
Ночью осуждённых вывели на окраину Салоник, заранее выбрав глубокий овраг для погребения. Но когда пришли к месту казни, было ещё темно, и конвоиры не могли стрелять прицельно.
— Придётся подождать до рассвета, — сказали палачи.
В тюремной камере Апис оставил предсмертное письмо. «Я умираю невиновным, — писал он. — Пусть Сербия будет счастлива и пусть исполнится наш святой завет объединения всех сербов и югославян — тогда и после моей смерти я буду счастлив, и та боль, которую я ощущаю оттого, что должен погибнуть от сербской пули, будет мне даже легка в убеждении, что она пронзит мою грудь ради добра Сербии и сербского народа, которому я посвятил всю свою жизнь!»
— Уже светает, — сказал начальник конвоя… Апис в ряд с товарищами вырос над обрывом оврага.
— Да здравствует Сербия! Да здравствует будущая свободная страна — ЮГОСЛАВИЯ! — были их последние слова.
Дали первый залп — Апис вздрогнул от пуль.
Дали второй залп — Апис лишь пошатнулся.
Дали третий залп — Апис опустился на корточки.
— Сербы, вы разучились стрелять, — прохрипел он.
— Добейте его! — раздались крики офицеров. — Добейте, иначе этот бык сейчас снова подымется…
Его добивали пулями и штыками. И — добили!
Правда от народа была сокрыта, а королевич Александр, умывая руки от крови невинных, сообщил русскому царю Николаю II, что уничтожил «революционную организацию», желающую гибели всем монархам. Долгие 36 лет никто в Югославии не знал ни вины, ни правоты Аписа — правда покоилась в личн
