p;А я верю Сталину, — отвечал Нафанаил. — Да и стоит ли беспокоиться за Францию? У них же там «линия Мажино».
— Которую легко обойти через Бельгию, — добавил я, — как это сделал ещё кайзер в четырнадцатом…
У нас тоже поговаривали о «линии Сталина», но я‑то знал, что никакой «линии», ограждавшей наши западные рубежи, не было и в помине, вместо неё громоздились кучи строительного мусора: после переговоров Молотова с Риббентропом работы по укреплению границы забросили как ненужные и даже вредные, а тех, кто укреплял эту границу, всех пересажали по тюрьмам как паникёров и врагов народа, не верящих в силы Красной Армии. Я ни с кем не делился своими мыслями, но мне казалось, что было бы правильным — отвести наши войска на сто — двести миль от границы, дабы избежать первого мощного удара немцев, хорошо подготовив контрудар на отдельных рубежах… Но кто бы меня стал слушать?
— Скажи, что будет? — вдруг спросил Нафанаил.
— Война.
— С кем?
— Конечно, с Германией.
— А как же договор с нею?
— Не задавай наивных вопросов, Серёжа. Ты ведь сейчас красуешься панагией, украшенной рубинами, но когда‑то носил аксельбанты знающего генштабиста… Соображай сам!
— Скажи, а мы… готовы?
— Нет, — ответил я. — Впрочем, когда и в какие времена Россия была готова? Это же её нормальное состояние — быть постоянно неготовой. Уж не в этом ли и заключена наша тайна, почти мистическая сила — ждать, пока жареный гусь не клюнет нас в задницу, чтобы очухаться и… ура! ура! ура!
Нафанаил, явно удручённый, долго думал.
— Всё равно, — сказал он, — Россия способна вынести любые поражения, но побеждённой ей не бывать. И нет такой силы, чтобы сломить ратный дух русского человека. И что бы ни случилось, но церковь всегда останется с народом…
14 июня немцы вошли в Париж. Приезжие из Берлина рассказывали, что город не узнать: витрины магазинов украсились айсбергами датского масла, громоздились, словно ядра, пирамиды голландских сыров «со слезой» (сыр немцам, а слезы голландцам), всюду французские вина, немки раскупают парижскую парфюмерию. Когда автомобиль Гитлера появился на Вильгельмштрассе, берлинцы сыпали под колёса букеты цветов…
У нас тоже новости. Последовал здравый указ о введении восьмичасового рабочего дня. Вместо дурацкой пятидневки образовалась старинная рабочая «неделя» с понедельниками и субботами, и я от души приветствовал этот указ, ибо народ уже разболтался, слишком радуясь успехам советского футбола. Хватит! Пора браться за дело. Теперь прогульщиков сажали, а не убеждали исправиться…
Но даже в Москве я слышал грохот немецких сапог…
Летом 1940 года меня направили в Таллинн (бывший Ревель); к этому времени, согласно договорам с СССР, в государствах Прибалтики размещались наши воинские гарнизоны, а в гаванях дислоцировались корабли Балтийского флота.
Следовало ожидать, что Литва, Латвия и Эстония скоро вернутся в состав нашего государства — на правах республик.
Я ехал в Эстонию на птичьих правах «советника», заранее предчувствуя, что хорошего ничего не будет, ибо гитлеровский абвер давно опередил нас. Именно тогда — по договору с Германией — началась массовая депортация немецкого населения Прибалтики, которое со времён Ордена меченосцев по‑хозяйски обживало эти края. Возникало немало конфликтных ситуаций. Под видом «немцев» желали удрать русские белоэмигранты, бывшие офицеры армии Юденича, а некоторые из природных немцев, напротив, отказывались выезжать в гитлеровскую Германию, слёзно умоляя наши власти о советском гражданстве.
Перед моим отъездом сослуживцы завидовали мне:
— О! Да там, в Эстонии, всякого добра завались. За сущие пятаки можно приодеться джентльменом. Это не наш ширпотреб, когда на пиджаке забывают сделать дырки для пуговиц…
Тряпья действительно в магазинах Ревеля было много, но в канун моего приезда подорожали продукты, особенно бекон, ибо депортированные в «счастливую» Германию немцы вывозили жиры тоннами, так как боялись маргарина. Я, конечно, ехал в Эстонию не ради пиджака и бутербродов, но жизнь чужого города казалась мне любопытной. На улице Пикк по вечерам загорались огни ресторанов и баров, из лакированных автомобилей, украшенных флажками иностранных посольств и консульств, респектабельные господа выводили элегантных дам, — всё было так, как будто ничего не изменилось, а советские корабли на рейде — это так, ради экзотики. Но за приятными декорациями укрывались непривлекательные детали. Наших матросов не пускали на берег, зато с немецких кораблей матросы валили по трапам толпами, быстро разбегаясь по закоулкам города и его злачным местам, отчего агенты абвера — под видом гуляк‑матросов — становились для нас неуловимы.
Телеграфный кабель, протянутый по дну моря из Таллинна до Хельсинки, работал по‑прежнему, и что там передавали для услуг абвера — оставалось тайной. Финская радиостанция «Лахти» транслировала для жителей Эстонии антирусские передачи на русском же языке.
Я снимал комнату в частной квартире старого еврея Хацкеля, который портняжил ещё тогда, когда Эстония была Эстляндской губернией. Однажды Хацкель, не стесняясь меня, увеличил громкость радиоприёмника до предела. Выслушав рассказ «Лахти» о том, что в одном колхозе жители, доведённые голодом до отчаяния, зарезали и съели своего председателя, я сказал хозяину:
— Арон Исакович, охота вам слушать такую ерунду?
— А цо? Рази васы не врут! — засмеялся он.
— Ещё как врут! — не отрицал я. — Но врут в вашу же пользу, а не для пользы Германии…
С настоящей ненавистью я столкнулся в антикварной лавке, где осматривал старинное оружие. Какой‑то потрёпанный человек предлагал хозяину купить у него орден Станислава 3‑й степени. Хозяин лавочки отказывался, говоря, что у него полный набор царских орденов. Было видно, что голодранец сильно огорчён, и мне стало жалко его, явно голодающего:
— Не изволите ли продать Станислава мне?
Он узнал во мне не только русского, но и советского человека, хотя я был в штатском. Почти наорал на меня:
— А‑а‑а! У себя в Совдепии все уже разорили, так теперь и сюда забрались, чтобы грабить… Нет уж! Лучше вот так… вот так… смотрите… вот так!
И, выкрикивая эти слова, он, когда‑то русский офицер, злобно давил и плющил свой орден каблуком ботинка.
— Ну и напрасно, — сказал я. — Наверное, легко достался вам этот орден, иначе вы бы не поступили с ним так…
— А ты заработай себе хоть один! — крикнул он мне.
— У меня, ваше благородие, было их восемнадцать… и таких, как ваш, и ещё более высоких.
— Кто же вы такой? — оторопел он.
— Честь имею. До революции был «превосходительством».
Мне трудно. Наша контрразведка, поставленная в необычные условия, работала вяло, арестовывая невинных, и наоборот, через её фильтры проскакивали хищные акулы абвера. Однажды я не сдержался и наговорил дерзостей:
— В тридцать седьмом не боялись сажать людей за «измену родине» даже в том случае, если они смеялись над анекдотом о Кагановиче, а сейчас, попав сюда, вдруг стали такими добренькими, что боитесь тронуть явных агентов Гитлера.
— Но мы, — отвечали мне, — делаем все, чтобы не раздражать Германию, связанную с нами договором о мире.
— А вот Гитлер плевать хотел на все договоры…
Я сказал своим сотрудникам, что они даром едят хлеб:
— Вот, пожалуйста! При аресте взяли у одного типа карту Эстонии, тут тебе всё, что надо для абвера: дислокация наших частей, батарей и аэродромов.
— Мы же не гестапо, чтобы хватать всех подряд.
— А я думаю, что в гестапо работают точнее вас…
Этот «семейный» скандал притушили, а вскоре в наших фильтрах застряли два немецких агента. Я контролировал работу германского акционерного общества «Умзиедлунгс‑трейханд‑Акционен‑гезельшафт» (УТАГ), которое ведало имуществом немцев, согласных на депортацию. УТАГ с утра до ночи таскал по городу и грузил на корабли гигантские контейнеры с мебелью и добром уезжающих. Я велел сотрудникам:
— Откроем один, какие черти оттуда выскочат?
В контейнере сидел видный германский агент Я. Штельмахер, бывший адвокат в Риге, который выдал своего напарника — Наполеона Красовского, и они сами навели нас на след ещё одного агента абвера. Это был Борис Энгельгардт, бывший паж, бывший полковник, бывший член Государственной думы, бывший член Временного правительства при Керенском, ныне работавший тренером на рижском ипподроме. Я допрашивал его сам 3 августа 1940 года, предупредив, что биографию его знаю:
— Вы, ещё пажем, участвовали в коронации Николая Второго заодно с нашим генералом Игнатьевым, автором книги «Пятьдесят лет в строю». Игнатьев свято сберёг честь мундира, я видаюсь с ним в Москве, и мы как‑то даже вспоминали о вас. Что прикажете делать с вами, Борис Александрович?
Расстреливайте, — грустно отв
