ве «фазанами».
— Ну, что ж, — отвечал я, — если в «Правоведении» бывал я «чижиком», так теперь стал «фазаном»… Всё‑таки как‑никак в стае пернатых это заметное повышение!
Слишком честолюбивый, я всегда был очень далёк от мелочного тщеславия, но в тот период жизни приятно тешился сознанием своего превосходства. Во‑первых, меня ждало особое положение в Генштабе, и, наконец, меня не забыли в Сербии…
* * *
Теперь — уже на исходе жизни — грустно перечислять события офицерской младости, и почему‑то меня стали преследовать полузабытые стихи поэта, имени которого я не знаю:
Петербург, я ещё не хочу умирать
У меня телефонов твоих номера.
Петербург, у меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса…
Номера телефонов давно переменились, не стало и Петербурга, адреса же мертвецов хорошо известны — на кладбище!
Сегодня в передачах варшавского радио я уловил новенькое для себя слово — «гитлеровцы» (у нас так ещё не говорят).
Впрочем, поляки пока употребляют это слово лишь применительно к немцам, живущим в районе Познани, которые, пропитанные берлинской пропагандой «брат ищет брата», ревут на своих сборищах во славу фюрера. Вряд ли я ошибаюсь: слову «гитлеровцы» предстоит, наверное, большая судьба в лексиконе XX века…
Вообще сегодня какой‑то дурацкий день! Случайно я снял с книжной полки давно не нужный «Шпрингер» — альманах австро‑венгерского генштаба с перечнем служебных аннотаций на офицеров, занимавших ответственные посты в старой Австрии. И надо же так случиться, что «Шпрингер» сам по себе раскрылся на той странице, где обозначено имя генерала, связанное с именем моей бедной матери… «Чёрная рука» Драгутина Аписа была протянута над Балканами слишком далеко!
9. Парфорсная охота
Теперь нас, офицеров «полного» курса, осталось совсем немного, остальные разъехались по своим гарнизонам, где им предстояло реализовать давние надежды на повышение в чинах и в жалованье, чтобы их жены и дети оставались довольны папочкой. А нас собрали в конференц‑зале Академии Генерального штаба, где стояли три широких стола; поверх скатертей заманчивыми веерами были разложены вопросные билеты.
Жеребьёвкой заправлял ассистент Генштаба полковник Пётр Ниве, монографию которого о войне со шведами в 1809 году я высоко ценил. Ниве объявил: каждый обойдёт все три стола и с каждого стола возьмёт по билету, где будут изложены темы будущей защиты. Я потянул первый билет:
— У меня теория военного вопроса, связанная с новейшими проблемами современной тактики и глубокой разведки.
Ниве записал. Просил тянуть второй билет.
— Разработка стратегической операции в пределах гористой местности южных побережий, — доложил я.
Ниве посоветовал взять хорошо изученный участок гористого берега на Кавказе, на что я, поблагодарив его, отвечал, что хорошо изученное меня не может заинтересовать.
— Как угодно, — ответил Ниве. — Берите третий.
— Военно‑историческая тема: описание отдельного боевого случая в период войны 1812 года при освобождении Германии.
— Отлично, — сказал Ниве — Остаётся пожелать успеха…
После жеребьёвки мы редко показывались в Академии, больше сидели дома, занимаясь самостоятельно. Тему первой проблемы я освоил довольно‑таки быстро, зато неожиданно для своих научных оппонентов. Суть её такова. Не так давно возле газового завода столицы, откуда не раз поднимались в небеса наши аэронавты, произошла катастрофа с воздушным шаром «Генерал Банковский». При наборе высоты над Петербургом погиб капитан Палицын, раздробило кости в плече его супруги, капитан Юрий Павлович Герман получил сразу пять переломов в ногах; уцелел лишь спортивный граф Яков Ростовцев, который под самыми облаками выпрыгнул из подвесной корзины и повис под нею, держась за её ивовые прутья.
Вскоре германский граф Цеппелин на своём гигантском «цеппелине № 2» совершил полёт в Берлин, заранее оповестив столицу рейха о своём прибытии; кайзер с семьёй и громадная толпа горожан собрались на площади в Темпельгофе, чтобы чествовать национального героя. Но аэронавт обманул их ожидания, даже не показавшись в небе над столицей. Кайзер в досадном раздражении хлопнул дверцей автомобиля и сказал:
— Чтоб он лопнул, этот несчастный пузырь…
Слова оказались пророческими. Аппарат Цеппелина, пропарив над крышами Лейпцига, потерял из своей ёмкости много газа, отчего снизился и начал далее тащиться над самой землёй. Граф Цеппелин не заметил впереди старой, давно высохшей груши, в которую и врезался, а сучья дерева распороли нос его «цеппелина»… Эти два случая из практики воздухоплавания я использовал как толчок для развития главной темы.
— Настроения в русском обществе таковы, — закончит я свой доклад, — что испытания с полётами будут продолжены, а трагедии в таком деле неизбежны, и это понимают все русские люди, штурмующие поднебесье, как поняла даже искалеченная вдова капитана Палицына. Полет графа Цеппелина примечателен не аварией, а тем, что его аппарат пронёсся почти тысячу миль без остановки. Мы, русские, должны быть готовы к тому, что в войне будущего подобные летательные машины смогут безбоязненно проникать в глубокие тылы противника, проделывая ту работу, которую до сего времени поручали шпионам…
Оппонентам моя защита не понравилась именно новизной темы. Но меня храбро отстаивал генерал Кованько, энтузиаст воздухоплавания в русской армии. Он так горячо поддержал мой доклад, что критикам оставалось только поощрить меня.
— А вы сами‑то не летали? — спросил Кованько.
— Никак нет, ваше превосходительство.
— Так полетите… сегодня же вечером!
Никогда не забыть, как воздушный шар оторвался от земли, устремляясь в сторону праздничных Островов; странно было в небесной тишине слышать земные звуки, в мареве жилищных огней подо мною пролетал большой город, донося до нас цокот копыт или свистки городовых, на Островах звучала музыка вечерних кафешантанов, а мы летели все дальше; уже разглядев бастионы Кронштадта и дымы из труб броненосцев, я был преисполнен счастьем парения. В этот момент даже не верилось, что только сегодня я доказывал об угрозе людям со стороны именно этой волшебной аэронавтики… Но во мне тут же проснулся человек с юридическим образованием. Я невольно задумался, что с развитием воздухоплавания обязательно возникнет новая форма преступности — в воздушных пространствах. Очевидно, со временем юристам предстоит изобрести новый вид международной полиции — воздушной! Кованько высмеял мои мысли.
— Да бог с вами, — сказал он. — Лучше вспомните Горбунова, который писал: «От хорошей жизни не полетишь…»
Парфорсная охота входила в программу обучения Высшей кавалерийской школы, нас же привлекала в этой охоте практика совершенного владения лошадью. В парфорсе важен не результат охоты, а лишь умение всадника удерживать лошадь в направлении, какое избрала собачья свора, преследующая зверя. Но охотничьи собаки, как известно, в азарте погони не признают никаких препятствий, а потому, будь любезен, преодолеть на лошади любые озера и ограды, кусты и леса, овраги и пашни. В этом весь смысл парфорсной охоты, и мне всегда с ужасом вспоминалась арабская поговорка: «Рай на земле — у коня на хребте!..»
В этом «раю» я уже сломал два ребра, имел вывих ноги и пролом в черепе — только при взятии барьеров в манеже. Но в таких случаях с начальством не спорят: собака гонит зверя, а ты, как зверь, гонишься за собакой, и лошадь не всегда понимает желания своего наездника. После того как офицеры Кавалерийской школы испортили посевы крестьян и обрушили немало заборов, распугав своими воплями детей и скотину, с тех пор парфорсная охота сделалась упрощённой. Зверей вообще оставили в покое, а дабы собаки учуяли зверя, егеря заранее таскали на длинных верёвках куски сырого мяса, пропитанные лисьим помётом. Собаки охотно «брали» след мнимого зверя, но сами‑то егеря выбирали для себя путь попроще, намеренно обходя препятствия. Именно такая охота с «выволочкой» ежегодно проводилась в окрестностях столицы — между Красным Селом и дачной станцией Дудергоф. В охоте участвовали и женщины, иногда очень далёкие от спортивного интереса, который они заменяли откровенным интересом к нам, мужчинам, кому обеспечена скорая карьера под аркой Генштаба…
Однажды вечером, сидя у костра и растирая скипидаром разбитые колени, я выслушал мнение барона Маннергейма:
— Охота с «выволочкой» это не парфорс! Настоящую охоту можно изведать только в «Поставах» графа Пржездецкого, у которого восемнадцать Фокс‑гундов, и каждый собачий «смычок» не сбить со следа настоящего зверя..
Вербицкий поддержал эту мысль, предлагая мне:
— Не махнуть ли в «Поставы»? Это же недалеко, в иленской губернии, а места мне знакомые. Я служил в тех краях…
Мы поехали! Пржездецкий сдавал своё имение, свои конюшни и своих гончих фокс‑гундов в аренду военному министерству; здесь была совсем иная обстановка, нежели в Красном Селе, и я почуял, что попал в комп
