нах Я, наверное, переиграл, напустив на себя излишнее равнодушие, чем и привлёк внимание полиции.
— Вы из Сараево? Ваш билет. Документы.
— Пожалуйста, — не возражал я…
Бланк «Биржевых Ведомостей», заверенный Проппером, навёл проверяющих на мысль, что эта газета связана с биржей, и я подтвердил, что они недалеки от истины. Показав пачку бумаг с ценами на коринку, я сказал, что послан в Боснию от винодельческих фирм для будущих финансовых операций, связанных с закупками по сезону. Меня оставили в покое, и я до самой Вены демонстративно читал еженедельник «Гросс‑Эстеррейх» («Великая Австрия»), удивляясь наглости, с какой в нём писалось: «Только в войне может возродиться новая и великая Австрия, поэтому мы желаем войны. Мы желаем войны потому, что только посредством войны может быть решительно и мгновенно достигнут наш идеал: это — сильная Великая Австрия…»
На что я мог рассчитывать, подъезжая к Вене, я и сам точно не знал, надеясь выйти на связь с нашим военным атташе Занкевичем; я рассчитывал вызвать его на встречу звонком по телефону, чтобы он передал мне другие документы. Я даже не волновался, когда поезд, миновав дачные станции Гольдберга, долго тащился вдоль Нового канала; справа проплыли массивные строения Арсеналов, и наконец вагоны остановились под задымлёнными сводами Венгерского вокзала. Помахивая портфелем, набитым бумагами, в сутолоке спешащих к выходу пассажиров я уже выходил на привокзальную площадь, и здесь… крах!
Здесь я напоролся на человека с громадными ушами, похожими на безобразные калоши. Встреча, какой никому не пожелаю! Кажется, за эти годы уши выросли у него ещё больше, они даже обвисали на воротник пальто. Память, словно удар молнии, разом высветила из былого точную справку — майор Ганс Цобель из «Хаупт‑Кундшафт‑Стелле», именно он завёл меня на Гожую улицу Варшавы с тем злосчастным письмом, а теперь оскал его радостной улыбки не предвещал ничего хорошего.
— Извините, — сказал он, приподняв котелок.
— Извините и вы меня, — отвечал я, обходя его…
Стало ясно, что он узнал меня, наверняка запомнив мой проклятый «профиль Наполеона». Мы разошлись, как посторонние прохожие, но я вынужден был обернуться. Все сомнения отпали: Цобель издали наблюдал за мной, рогом поманил к себе носильщика, что‑то говоря ему… С этого момента я попал под наблюдение венской агентуры и петляя по улицам района Гофбурга, потащил за собой «хвост»…
Сначала филёров было двое. Но за собором св. Стефана к ним прилип и третий. Никакие мои уловки, чтобы отцепиться от «хвоста», не помогали; филёры были натасканы на слежке, как легавые собаки на дичь. После полудня, едва волоча ноги от усталости и даже не видя города, я не выдержал и зашёл в уличное кафе, заказав себе венский шницель (о, горькая ирония судьбы!). Затем прошёл за штору, где находился телефон. Соединившись с русским посольством я попросил к аппарату полковника Занкевича.
— Михаил Ипполитович занят, — был ответ.
— Скажите, что время не терпит. Очень нужен… Беда моя в том что я не знал Занкевича, как не знал и он меня. На вопрос «кто его просит» я наобум отвечал:
— С ним будет говорить… Наполеон! Скоро в трубке телефона послышался голос:
— Маршал Бертье… готов служить Наполеону!
Конечно, военный атташе мог заподозрить во мне провокатора. Я сказал ему, что мы оба из «одной богадельни»:
— На мне, кажется, навис «хвост»…
Я пропал! Пауза. Тягостная. Занкевич соображал. Поверил.
— Ладно, — услышал я торопливую речь, — старайтесь оборвать все хвосты. Лучше всего в аллеях за Большим рынком. Если возьмут, ссылайтесь на Пансион Ирис…
(Все агенты разведки знали, что Пансион Ирис — нелегальное бюро в Париже, где предлагали платные услуги французской разведке всякие продажные авантюристы и жулики, а заодно с ними кормились и «герцоги».)
— Адрес? — спросил я.
— Улица Мишодьер. Мадам Бернагу… запомнили?
— Да.
— Завтра в восемь сорок через Вену проходит цветочный экспресс из Ниццы в Петербург… более ничем помочь не могу!
Спасибо: все главные сведения я получил…
Разговор закончился. Мне предстояло самому думать, и дожить до утра. Конечно, филёры ждали меня на улице, и едва я вышел из кафе, мне пришлось снова тащить за собою «хвост». Мною овладело отчаяние. Задержавшись возле мусорной урны, я у всех на виду стал разрывать свои записи о производстве вин из коринки, надеясь, что возле урны филёры и застрянут, решив, что я уничтожаю секретные бумаги. Верно! Один из них тут же с головой зарылся в мусор, собирая клочки моих бумаг, а другой… не отставал. Я ускорил шаг, он тоже. Почти инстинктивно меня тянуло в зелёный район Флорисдорф, где жила моя мать… Только бы сразу отыскать её дачу!
В этом районе улицы были почти пустынные. Моему преследователю стало труднее скрываться от моих взоров, он даже отстал, и в один из моментов мною овладело желание пристрелить его. Вот и железная ограда, за которой дом генерала Супнека. Филёр где‑то затаился, я не видел его. Звонок был электрический, я раз за разом нажимал кнопку…
Калитка отворилась — передо мной стояла мама.
Раньше, год назад, когда я встретил её в «Национале», она не казалась мне такой постаревшей. Но даже сейчас я угадывал в её лице черты той молодой и красивой женщины, какой она осталась в моей памяти с детства… Нужных слов не было, я мог лишь повторять те слова, что оставил ей в записке.
— Мама, это я, прости… прости, — говорил я.
— А разве ты виноват?
— Виноват, ибо пришёл, чтобы снова уйти. Но так надо. У меня нет спасения. Только ты, мама… только ты…
Она выглянула через решётку сада на улицу и, кажется, все поняла. Мне скрывать было нечего:
— Меня преследуют. Я офицер русского Генштаба.
— Пойдём, — сказала мама, и моя рука очутилась в её руке.
Нет такой матери, чтобы не спасла сына…
— Там, за домом, вторая запасная калитка. Через неё сразу попадёшь на другую улицу…
Она провела меня через комнаты дома, и мы вышли с другой его стороны. Опять не было слов. Мать зарыдала:
— Увижу ли я снова тебя?
— Да. После войны…
Было слышно, как с улицы ломятся в ворота.
— Беги. Я задержу их…
Я был уже в безопасности, когда моего слуха коснулись отдалённые выстрелы. Первый, второй, третий… Что там случилось — не знаю, как не знаю и конца своей матери. Но я продолжаю свято верить, что мать ценой своей жизни оплатила мне свободу. Иначе не могло быть…
* * *
Ровно в 08.40 по среднеевропейскому времени от «Вест‑банхоффа» отошёл поезд, бравший в котлы свежую дунайскую воду.
Раз в неделю из Ниццы в Петербург пролетал курьерский экспресс, называемый «цветочным». В его составе был вагон‑ванна, в котором итальянцы привозили для ригелей русской столицы свежие фиалки. Итальянцам я сказал, что меня в Вене обворовали, денег на билет нету, и просил их принять меня в свою трудовую компанию:
— Я согласен делать, что надо…
Экспресс быстро наращивал скорость, в широких цинковых ваннах плескалась вода, в которой плавали нежные цветы. Итальянцы дали мне рабочий комбинезон, делились со мною вином и сыром. Я помогал им менять воду, ухаживал за цветами, чтобы они не потеряли свою природную свежесть. Границу мы проскочили благополучно, в наш вагон жандармы не заглянули. За время дороги я весь пропитался запахом цветов, и с тех пор не выношу аромата фиалок. «Цветочный» экспресс прибыл в Петербург на рассвете, итальянцы (добрые ребята) дали мне на прощание букет цветов.
— У каждого есть мама, — сказали они мне, — и пусть этим цветам порадуется ваша мама… Мы все — от мамы!…
Дома, на родине, мне присвоили чин подполковника.
7. «Мы готовы, но…»
Берта Зуттнер, лауреат Нобелевской премии мира за её роман «Долой оружие!», вряд ли думала, что те «ужасы», которые она обрисовала, скоро покажутся детским лепетом по сравнению с ужасами войны, взявшей у Человечества почти десять миллионов жизней; дамское чистописание Берты Зуттнер способно вызвать у читателя только смех:
— Нашла мне ужасы! Пацифистка несчастная…
Военное министерство России возглавлял генерал Сухомлинов, прозванный «шантеклером» (петушком) за его повадки молодящегося донжуана. Потерявший голову от любви к молодой и красивой стерве, Сухомлинов экономил свои силы для ночных эмоций, но — как говаривал министр Сазонов — днём его не заставишь трудиться, а уж правды никогда не добьёшься.
— Что вы мне толкуете о новинках боевой техники? — Всегда возмущался Сухомлинов. — Никакая техника не может изменить сам характер войны. Как люди дубасили один другого в войне Алой и Белой Розы, с таким же успехом они станут валтузить друг друга и с применением двигателя внутреннего сгорания… Драка в
