еллекта.
— Кто, например? — засомневался я.
— Вольтер, Даниэль Дефо, Бомарше и даже легендарный бабник Джованни Казанова. Наверное, он таскался по всему свету не только ради знакомства с женщинами. Этот жуир хотел бы соблазнить и нашу Екатерину Великую, но бабёнка была зело хитрющая и выставила его прочь из России.
— Да, я читал записки Казановы.
— Ты, наверное, листал и Библию? А тогда обнаружил в ней и первого шпиона на свете — это был Иисус Навин, дававший своим соглядатаям точные инструкции, как надо шпионить за землёй Ханаанской. Вспомни, наконец, и филистимлянку Далилу, погубившую Самсона, — ведь это явная диверсантка в стане врагов… Не будь я таким толстым и жирным, — печально заключил Щеляков, — я бы непременно полез через забор, дабы поглядеть, что там замудривает для кайзера Рудольф Дизель!
Жозеф Пашу водрузил между нами бутылку кислого вина из ягод прошлогоднего урожая. Щеляков сказал:
— Жаль! Мне уже не дожить до того времени, когда, трясясь от старости, будешь вшивать в свои офицерские погоны золотой лампас генерала. Однако я не забыл тот случай с тобою, когда ты был ещё «чижиком». Ведь ты возложил венок на покойника и после чокнулся с ним как ни в чём не бывало.
Я сердечно чокнулся с Щеляковым, отлично понимая что мой старый друг — уже не жилец на свете, скоро лежать ему на Литераторских мостках Волкова кладбища.
— К чему вам припомнился этот случай?
— Ты умеешь не теряться при любых обстоятельствах.
— Умею. Так за что мы выпьем?
Артист и писатель, он заплакал, целуя меня:
— Милый штабс‑капитан! За обстоятельства…
* * *
Из старых газет… Кайзеру Вильгельму II представили двести самых красивых девушек Лотарингии, кайзер, как водится, произнёс перед ними напыщенную речь, затем велел бургомистру:
— Вы обязаны сделать из них хороших германских матерей, чтобы каждая родила для меня по солдату для армии.
На это бургомистр, испугавшись, ответил:
— Ваше величество, я всегда готов услужить вам. Но в мои годы… поверьте одному мне это уже не под силу!
Зачинщиком новой войны выступал не рядовой немец, а сам император, окружённый свитою теоретиков и практиков грядущей бойни. По любому вопросу в жизни император Германии имел своё особое мнение, очень любил учить всех, как надо жить. Комплекс неполноценности, угнетавший кайзера в юности, позже превратился в комплекс переоценки своей личности. Если император видел плотника, он тут же отбирал у него молоток и показывал всей нации — как следует правильно забивать гвозди в стенку. Наверное, попадись кайзеру бродячая собака, он, кажется, стал бы поучать пса, как надо задирать ногу, чтобы пофурить. Многие подозревали в Вильгельме II только позёра, потерявшего меру в своём превосходстве над людьми, но более прозорливые люди (вроде Бисмарка) считали императора полусумасшедшим. Недаром же сами берлинцы говорили:
— Наш великий и бесподобный кайзер желает быть новорождённым при всех крестинах, он хотел бы стать невестой на всех свадьбах и покойником на всех похоронах…
И если за спиной кайзера стояли лишь 65 генералов свиты, он не стеснялся делать программные заявления перед миром от имени 65 миллионов немцев, населявших тогда его могучую империю, будто выкованную из первосортной крупповской стали. Именно от кайзера очень часто слышались гневные слова:
— Цольре зовёт меня на бой!
Это был древний боевой клич династии Гогенцоллернов вступивших на стезю германской истории под именем «Цольре». И толпа уличных зевак и простофиль криками отвечала кайзеру:
— Цольре зовёт и нас!..
Русские с юмором относились к подобным эскападам:
— Да пусть себе кипятится. Всё равно ведь суп никогда не едят таким горячим, каким он варится на плите…
Русский художник Михаил Нестеров предрекал:
— Помилуйте, да ведь в конце жизни он угодит на остров Святой Елены. Невольно задумаешься: нормальный ли у немцев кайзер? Не говорит, как все люди, а вещает. Жалкий дилетант! Что взять с дурака, если у него рожок автомобиля, когда он катит по улицам Берлина, наигрывает мелодии из «Тангейзера» Вагнера… А усы‑то! До чего лихо закручены… карикатура!
Мнение М. В. Нестерова смыкалось с мнением французского учёного Эрнеста Лависса, который называл кайзера «декоратором театрального пошиба». Германский император постоянно позировал, его жесты были внушительны, а речи бесподобны:
— Мы — соль земли! Бог возлагает надежды только на нас, на немцев… с прусским лейтенантом никто не сравнится.
С солдатами он разговаривал языком фельдфебеля.
— Эй, ребята! — орал кайзер на параде. — Никак, вы наклали полные штаны и теперь боитесь пошевелиться, чтобы не слишком воняло. Смелее вперёд — весь мир лежит перед вами!
А ведь, по совести говоря, дилетант был талантлив. Император играл на рояле, на скрипке, на мандолине, в Фугу семьи он щипал струны испанской гитары. Играл в шахматы и недурно распевал в концертах. Писал масляными красками большие картины‑аллегории, обладал даром шаржиста. В творческом портфеле Вильгельма II лежали опера, драма, даже одна комедия. Он умел дирижировать симфоническим оркестром, а службу в церкви вёл не хуже заправского епископа. Брал первые призы на яхтах под парусами и ловко швартовал к пирсам новейшие крейсера, ловкий наездник, кайзер обладал славою прекрасного стрелка. Умел сварить вкуснейший бульон, недурно поджаривал бифштексы. Все это император вытворял лишь одной рукой — правой, а левая от рождения была скрючена врождённым параличом.
Вы теперь представляете, как этот шедевральный вундеркинд подавлял своими талантами нашего серенького и бесталанного Николашку, который с гениальной виртуозностью умел делать только одно великое дело — пилить и колоть дрова… Повторялась старейшая история соперничества, как у Салтыкова‑Щедрина, о «мальчике в штанах» и «мальчике без штанов».
После Боснийского кризиса Извольский, обманутый Эренталем, был удалён, Столыпин сделал министром Сазонова, о котором в Берлине ничего не знали, кроме того, что он шурин Столыпина. Когда летом 1910 года царь приехал в Германию, чтобы подлечить нервы своей психопатки Алисы, кайзер предложил навестить его в Потсдаме.
Эта встреча была последней и самой отчаянной попыткой Берлина перетянуть русский кабинет на свою сторону, оторвав Россию от союза с Англией и Францией.
Надо признать, что немцы к переговорам подготовились хорошо, настроенные почти благодушно. Сазонову было сказано, что Германия не настаивает на крайностях своей политики, заранее согласная посредничать в спорах Петербурга с Веною:
— Неудача переговоров в Бухлау между Извольским и Эренталем имела причины личного характера, а Германия не намерена поддерживать честолюбивые планы Австрии на Балканах, где, как нам известно, достаточно сильно русское влияние…
Немцы скромно просили русских не вступать в союзы, враждебные Германии; им хотелось, чтобы Россия не мешала немцам тянуть рельсы Багдадской дороги и дальше, а дальше эти рельсы непременно заденут и бесспорные торговые интересы московских воротил финансового мира. Этим немцы хотели навсегда испортить англо‑русские отношения, ибо в Лондоне считали Персию своей полуколонией. Сазонов, вернувшись в Петербург, дал интервью для газет, в котором он как бы принёс извинения союзникам за то, что осмелился посетить Германию и выслушать мнение берлинского кабинета: заодно он успокоил Уайтхолл, обещая не заключать с Берлином никаких договоров, прежде не оповестив об этом английское правительство.
Но своему родственнику Столыпину он сказал откровенно:
— Если мы и выиграли в Потсдаме, так мы проиграли в будущем сохранении мира на Балканах. Отказываясь от союза с Германией, мы теперь не можем уцепиться за обязательство Берлина, чтобы Берлин не поддерживал агрессивную политику Австрии на Балканах. Чувствую, что именно в этом районе мы ещё встретим совместную австро‑германскую экспансию…
Балканы по‑прежнему оставались «пороховым погребом», вырытым под зданием всей Европы, насыщенной сокровищами ума и культуры, обставленной музеями и дворцами, хранившей в своих столицах самые ценные произведения искусства и уникальные библиотеки. Европа всегда останется для человечества образцом мировой цивилизации, и её следовало беречь.
Так было всегда, так требуется и сейчас!
* * *
Богатые русские люди каждый год навещали Европу; маршрут их путешествий пролегал, как правило, знакомой, но избитой дорогой: Берлин, Париж и Рим, реже Лондон с Мадридом, а кто отваживался увидеть Египет или побывать — о, ужас! — на Корсике, на таких вояжёров смотрели как на героев. Но почти никто из русских не ездил в те края, где я намеревался провести отпуск. Не ездили по той причине, что никакие путеводители не зазывали посетить Истрию, Далмацию или Кроацию; русские люди очень смутно представляли себе, что там находится, и даже гимназисты неуверенно отвечали на экзаменах:
— Это полоса берега
