нно повторил он. — Сам в тюрьму сядешь, сам и освободишься… А потому выпьем за последних Обреновичей в нашем конаке!
Апис взял бутылку за горлышко с таким злодейским выражением на лице, будто схватил кого‑то за глотку и сейчас задавит. Ракия была крепкая, цыплята жирные, а сыр чересчур острый…
В казарме Дунайской дивизии я прожил четыре дня и стал здесь своим человеком. Моей наблюдательности хватило на то, чтобы сообразить: я попал в центр заговора военной хунты. По ночам просыпался от звонков телефонов, невольно вздрагивал от грохота оружия, которое привозили и куда‑то опять увозили целыми грудами. Я подружился с молодым капитаном Ездимиром Костичем, окончившим наш Александровский кадетский корпус в Москве. Утром 28 мая Костич сказал мне:
— Сегодня вечером в конаке будет концерт. Все ярые песни кончатся, Сербия запоёт песни новые!
В опустевшем казино ко мне подсел Драгутин Апис:
— Нет смысла скрывать, что сегодня ночью победим или все погибнем… Победят или погибнут все, кого ты встретил! На террор власти отвечаем террором. Но если народ сдавлен страхом, действовать обязаны мы — армия. От Обреновичей не дождаться чистой голубки радости — навстречу нам летит чёрный ворон отчаяния… Если Черногория — славянская Спарта, то Сербия станет для славян спасительным Пьемонтом, откуда вышел Гарибальди, чтобы спасти Италию… Уедненье или смрт! (По‑русски это звучало бы: «Объединение или смерть!»).
Так вот, оказывается, ради чего собираются здесь эти мужественные люди, и смутная идея южнославянской общности (Югославия) вдруг оформилась для меня в громадном человеке с бычьей силой. Настроенный романтично, я выразил желание следовать за ним — ради свободы Сербии, ради свободы матери. Апис вручил мне два револьвера, барабаны которых уже были забиты патронами. Он сказал, что любая свобода добывается кровью:
— А в том случае, если нас ждёт поражение, пытки и казни, ты настойчиво требуй свидания с русским послом Чарыковым, которому и скажешь, что примкнул к нашему святому делу из благородного чувства сыновней любви…
Ездимир Костич представил меня полковнику Александру Машину, брату первого мужа королевы Драги. Когда я спросил, какова конечная цель заговора, Машин дал мне прочесть газету белградских радикалов «Одьек», в которой жирным шрифтом были выделены слова:
«Мы хотим, чтобы не было личного культа, идолопоклонства, чтобы каждый серб выпрямился и больше ни перед кем не ползал. Мы хотим, чтобы закончилась эра личного режима, черпающего силу в моральной слабости слабых людей…»
— Вы желаете сделать из Сербии республику?
— Хорошо бы! — неуверенно отозвался Машин. — Но моя цель проще: я хочу выпустить кровь из гадюки Драги, которая и свела моего брата в могилу своими частыми изменами…
В полночь офицер Наумович доложил, что концерт в конаке закончился, королевская чета перешла в спальню:
— Король читает королеве роман… вслух!
Разведка у Алиса была великолепная, и потому, когда он спросил, что именно читает король, Наумович ответил точно:
— Роман Стендаля — «О любви».
— Батальон вышел?
— Да. Артиллеристы выкатывают пушки из арсенала.
— Хорошо быть сербом, — отвечал Апис, смеясь. — Остались не завербованы мною только два человека — король и королева!
Я насчитал 68 заговорщиков и невольно залюбовался ими.
Немногословные люди, вышедшие в офицеры от сохи, от тяжкого труда пахаря; коренастые и загорелые, они носили форму очень схожую с русской, от них пахло дешёвым овечьим сыром, крепким табаком и потом. Чем‑то они были похожи на русских, но что‑то и отличало их от наших офицеров. Их гортанная, клокочущая речь, подобно крикам орлов в поднебесье, была деловой и краткой… Апис посмотрел на часы:
— Господа, не пора ли? Помолимся…
Перед иконой святого Саввы офицеры распихивали по карманам пакеты динамита. Потом все вышли, и я пошёл за ними. Конак был тёмен, окна не светились, в саду ветер пошевеливал деревья.
— Роман «О любви» дочитан, — произнёс Машин.
Адъютант короля, вовлечённый в заговор, должен был открыть двери конака. Он их открыл, и его тут же пристрелили.
— Не бейте своих! — прогорланил Живкович.
— Не время жалости — вперёд! — призывал Апис…
Конак осветился заревом электрического света. Мы ворвались в вестибюль, где охранники осыпали нас пулями. Все (и я в том числе) усердно опустошали барабаны своих револьверов. Сверху летели звонкие осколки хрустальных люстр и штукатурка. Клянусь, никогда ещё не было мне так весело, как в эти мгновения… Свет разом погас — мрак!
В полном мраке мы поднимались по лестнице, спотыкаясь о трупы. Двери второго этажа, ведущие внутрь королевских покоев, были заперты прочно. Кто‑то нервно чиркал спичками, и во вспышках пламени я видел, как избивают старого генерала:
— Где ключи от этих дверей? Давай ключи!
Это били придворного генерала Лазаря Петровича.
— Клянусь, — вопил он, — я ещё вчера попал в отставку…
Дверь упала, взорванная динамитом. Рядом со мною ухнул Наумович, насмерть сражённый силою взрыва. Задыхаясь в едком угаре порохового дыма, я слышал вопли раненых.
— Вперёд, сейчас не до жалости! — увлекал нас Апис.
Из потёмок конака отбивались четники Драги и короля. Мы ломились дальше — через взрывы, срывавшие с петель громадные двери, через грохот выстрелов. Наконец попали в королевскую спальню и увидели громадную кровать.
Балдахин над постелью ещё покачивался.
— Но их здесь нету, — отчаялся Костич.
Полковник Машин запустил руку под одеяло:
— Ещё тёплая. Гад с гадюкой только что грелись… Зверское избиение генерала Петровича продолжалось:
— Где король? Где Драга? Куда они делись?
Мне под ноги попалась книга, я машинально поднял её. Это был роман «О любви»! Апис тяжеленным сапогом наступил прямо на лицо Петровича:
— Или ты скажешь, где потаённая дверь, или…
— Вот она! — показал генерал. И его застрелили. Потаённая дверь вела в гардеробную, но изнутри она была закрыта. Под неё засунули пачку динамита.
— Пригнись… поджигаю! — выкрикнул Машин.
Взрыв — и дверь снесло, как лёгкую печную заслонку.
Лунный свет падал через широкое окно, осветив две фигуры в гардеробной, а подле них стоял манекен, весь в белом, как привидение. Электричество вспыхнуло, снова освещая дворец.
Король, держа револьвер, даже не шелохнулся.
Полураздетая Драга пошла прямо на Аписа:
— Убей меня! Только не трогай несчастного…
В руке Машина блеснула сабля, и лезвие рассекло лицо женщины, отрубив ей подбородок. Она не упала. И мужественно приняла смерть, своим же телом закрывая последнего из династии Обреновичей… Король стоял в тени белого манекена, посверкивая очками, внешне ко всему безучастный.
— Я хотел только любви, — вдруг сказал он.
— Бей! — раздался клич, и разом застучали револьверы.
— Сербия свободна! — возвестил Костич. — Открыть окно…
Офицеры выругались, но их брань, с поминанием сил вышних, звучала кощунственно.
— Помоги, друже, — обратились они ко мне.
Я взял короля за ноги, он полетел в окно. Развеваясь юбками и волосами, следом за ним закувыркалась и Драга.
— Мать их всех в поднебесную! — закричали сербы.
В углу гардеробной ещё белел призрачный манекен, на котором было распялено платье королевы, в каком она только что пела на придворном концерте. Это платье мы разодрали в клочья, чтобы перевязать свои раны. Военный оркестр на площади перед конаком начал играть: «Дрина вода течёт холодная…» Только теперь я заметил лицо Аписа, искажённое дикой болью:
— Не повезло… три сразу. Три пули в меня!
Но с тремя пулями в громадном теле «бык» ещё держался на ногах. С улицы громыхнули пушки, возвещая народу: ДИНАСТИЯ ОБРЕНОВИЧЕЙ ПЕРЕСТАЛА СУЩЕСТВОВАТЬ. Белград просыпался, встревоженный этой вестью, ликующие толпы сбегались к конаку:
— Хотим королём Петра, внука славного Кара‑Георгия…
Я слышал, как Живкович спрашивал:
— Знать бы, что подумают теперь в Вене?
— Мнение Петербурга для нас важнее, — отвечал Апис…
Сквозняки перемещали клубы дыма по комнатам конака. Придя в себя, я начал сознавать, через какую я прошёл мясорубку. В конак прибежал посыльный, доложил, что президент страны Цинцар Маркович и военный министр Павлович вытащены из квартир на улицы и расстреляны на порогах своих домов:
— Там их жены… плачут! Рвут на себе волосы…
— Так и надо, — ответил Апис. — Братьев Луневацев тащит
