ытую общую мобилизацию. Царь на общую не решился — он стоял за частичную. Тринадцать армейских корпусов против Австрии были подняты по тревоге. Но было ещё не ясно туманное поведение туманного Альбиона…
Сазонов конкретно заявил Бьюкенену:
— Ваша чёткая позиция, осуждающая Германию, способна предотвратить войну. Если не сделаете этого сейчас, прольются реки крови, и вы, англичане, не думайте, что вам не придётся плавать в этой крови… Решайтесь!
Лондон не сказал «нет». Лондон не сказал «да».
В это время Никола Пашич (точно в назначенный срок) вручил ответное послание на австрийский ультиматум барону Гизлю. Сербское правительство выявило в этой ноте знание международных законов и кровью своего сердца, омытого слезами матерей, создало такой документ, который историки считают самым блистательным актом мировой дипломатии. Белград с тонкими оговорками принял 9 пунктов ультиматума. И не принял только 10‑го пункта, в котором Вена требовала силами австрийских штыков навести «порядок» на сербской земле. Гизль мельком глянул в ноту, увидел, что там что‑то не принято, и… потребовал паспорта. Это означало разрыв отношений.
Киевский, Одесский, Казанский и Московский военные округа вставали под ружьё; по России катились грохочущие эшелоны:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали жёлтые и синие,
В зелёных плакали и пели.
* * *
26 июля… Сазонов жаловался Палеологу:
— Неужели события уже вырвались из наших рук. Мы, дипломаты, неспособны управлять политикой? Подозреваю, что Германия обещала Вене слишком большой триумф самолюбия. Но, уступив ещё раз, Россия теряет титул великой державы, скатываясь в болото держав второстепенных… у нас тоже есть самолюбие!
* * *
27 июля… Сазонов так издёргался, что от него остался один большой нос, уныло нависающий над галстуком‑бабочкой. Время виртуозных комбинаций, где не только одно междометие, но даже пауза в разговоре имела значение, это золотое время дипломатии кончилось. В кабинет министра ломилась распаренная толпа журналистов. «Что им сказать? Сам ничего не знаю…»
Сазонов долго откашливался, потом сказал:
— Можете метать стрелы и молнии в Австрию, но я вас умоляю не трогать пока в печати Германию — этим вы разрушите мою комбинацию, которая ещё способна спасти, сохранить мир!
Увы, никакой «комбинации» у него уже не было…
* * *
28 июля… Бьюкенен совещался с Сазоновым, а в приёмной министра встретились Палеолог и Пурталес.
— Ещё день‑два, — сказал Палеолог, — и, если конфликт не будет улажен, возникнет катастрофа, какой мир ещё не ведал. Докажите своё миролюбие, воздействуя на Австрию.
— Призываю Бога в свидетели, — крепко зажмурился Пурталес, — что Германия всегда стояла на страже мира. Мы не злоупотребляем силой. История покажет, что Германия права.
— Очевидно, — пикировал Палеолог, — положение дурное, если возникла необходимость уже взывать к суду истории…
Бьюкенен выходит от Сазонова, Пурталес входит к Сазонову. В приёмной министра появляется австрийский посол Сапари.
— Можете ли вы сообщить, что происходит? — спросили его.
— Коляска катится, — прищёлкнул пальцами Сапари.
— Это уже из Апокалипсиса, — отвечал Бьюкенен…
Сазонов признался Палеологу, что ему не сдержать горячку Генштаба; там боятся опоздать с мобилизацией. Палеолог умолял не давать повода Германии для активных действий:
— Наш президент ещё плывёт во Францию на дредноуте.
— А немцы мобилизуются, — отвечал Сазонов. — Мы же ещё гуляем, сунув руки в карманы, и поплёвываем, как франты.
Кайзер (с большим опозданием) прочитал ответ Сербии на венский ультиматум. Он был потрясён железной логикой и примирительным тоном. Белградская нота мешала кайзеру катить бочку с порохом дальше. Он крепко задумался, признав:
— Это вполне достойный ответ! Если бы я получил такую ноту, я бы на месте Вены счёл себя вполне удовлетворённым…
Он посоветовал Вене ограничиться захватом Белграда, сразу приступая к мирным переговорам. Но совет кайзера опоздал: австрийцы уже объявили сербам войну. Никто не верил, что война началась. Не верил и Николай II, отправивший кайзеру телеграмму, в которой умолял его помешать австрийцам «зайти слишком далеко».
* * *
29 июля… Пурталес притащился к Сазонову, зачитав ему наглое требование Германии, чтобы Россия прекратила военные приготовления, иначе Германия, верная своей миролюбивой политике, ополчится против варварской агрессии России
Сазонов вскочил из‑за стола — весь в ярости:
— Теперь я понял, отчего Австрия так непримирима… Это вы! Вы стоите за её спиной и подталкиваете на бойню…
В ответ Пурталес натужно и хрипло прокричал:
— Я протестую против неслыханного оскорбления!..
На стол министра легла свежая телеграмма: австрийцы открыли огонь по Белграду, рушатся здания, в огне погибают люди.
— Первая кровь наша — славянская, — сказал Сазонов.
Янушкевич, начальник Генштаба, всё же уговорил царя на всеобщую мобилизацию. Францию об этом предупредили: «Россия не может решиться на частичную мобилизацию, ибо наши дороги и средства связи таковы, что проведение частичной мобилизации сорвёт планы общей, когда явится в ней необходимость…» Вечером генерал Добровольский прибыл на главпочтамт с указом царя о всеобщей мобилизации. Всю публику попросили немедленно удалиться. В пустынном зале сидели притихшие телеграфистки, понимая, что сейчас произойдёт нечто ужасное. Добровольский, поглядывая на часы, гулял по залам почтамта. Остались считанные минуты… вся Россия ‑щетинится штыками… Звонок! Вызывал к телефону Сухомлинов:
— Отставить передачу указа. Государь император получил телеграмму от кайзера, который заверяет, что делает все для улаживания конфликта. Мобилизация возможна лишь частичная!
Николай II принял это решение личной (самодержавной) властью. Он поверил, что Вильгельм II озабочен сохранением мира
30 июля… Одно дело — мобилизация в России, другое — в Германии, где эшелоны катятся как по маслу. Утром встретились Сазонов, Сухомлинов и Янушкевич, удивлённые, что царь так легко подпал под влияние Берлина.
Но частичная мобилизация срывала план всеобщей — об этом и рассуждали… Сазонов сказал «шантеклеру»:
— Владимир Александрович, позвоните государю.
Сухомлинов позвонил в Петергоф, но там ответили, что царь не желает разговаривать. Вторично барабанил туда Янушкевич:
— Ваше величество, я опять об отмене общей мобилизации, ибо ваше решение может стать губительным для России…
Николай II резко прервал его, отказываясь говорить.
— Не вешайте трубку… здесь и Сазонов! Тихо свистнув в аппарат, царь сказал:
— Хорошо. Давайте Сергея Дмитрича.
Сазонов настоял на срочной аудиенции, царь согласился принять министра. Но до отъезда в Петергоф министр повидал Пурталеса, крайне растерянного и жалкого:
— Берлин требует от меня информации, однако моя голова уже не работает. Весьма нелепо, но я прошу вас посоветовать, что именно я могу предложить своему правительству?
Это было даже смешно. Сазонов взял лист бумаги, быстро начертал ловкую формулу примирения, которая обтекала острые углы конфликта, как вода обтекает камни в горной реке:
ЕСЛИ АВСТРИЯ, ПРИЗНАВАЯ, ЧТО АВСТРО‑ВЕНГЕРСКИЙ ВОПРОС ПРИНЯЛ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКИЙ ХАРАКТЕР, ОБЪЯВИТ СЕБЯ ГОТОВОЙ ВЫЧЕРКНУТЬ ИЗ СВОЕГО УЛЬТИМАТУМА ПУНКТЫ, КОТОРЫЕ НАНОСЯТ УЩЕРБ СЕРБИИ, РОССИЯ ОБЯЗЫВАЕТСЯ ПРЕКРАТИТЬ ВОЕННЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ.
— Пожалуйста. Я всегда к вашим услугам.
— Благодарю, — с мрачным видом отвечал Пурталес.
В Петергофе министра поджидал удручённый император. Сазонов стал доказывать, что срыв общей мобилизации расшатывает всю военную систему, графики трещат военные округа запутаются. Война, говорил министр вспыхнет не тогда, когда мы, русские, её пожелаем, а лишь тогда, когда в Берлине кайзер нажмёт кнопку… Николай II отвечал министру:
— Вилли ввёл меня в заблуждение своим миролюбием. Но я получил от него ещё одну телеграмму… угрожающую! Он пишет, что снимает с себя роль посредника и, — прочитал царь, — «вся тяжесть решения ложится на твои плечи которые должны нести ответственность за войну или за мир!»
Сазонов разъяснил: кайзер затем и брал на себя роль посредника, дабы под шумок, пока мы тут балаганим, закончить военные приготовления. В ответ на это царь спросил:
