выказывая этим своё презрение.
Но я ведь отныне и не желал им нравиться, а потому нарочно хвастался успехом у женщин, всуе поминал Шурку Зверька и Марусю Кудлашку (известных в ту пору гетер столичного полусвета). Никто уже не подавал мне руки. В создании вокруг меня отвратительной дымзавесы мне исподтишка помогал и сам отдел разведки Генштаба, распуская слухи, что я — негодяй и мерзавец, что давать мне в долг нельзя, ибо я долги не возвращаю. Наконец однажды утром я появился перед командиром стрелкового батальона неудобопотребном состоянии, оправдывая себя известными строчками: «А кто с утра уже не пьян, тот, извините, не улан…»
Всему есть предел, и на «явочной» квартире я доложил Сватову, что больше так не могу жить:
— Легче застрелиться, нежели испытывать на себе брезгливое отношение порядочных людей, глядящих на меня как на падаль. Кончится всё очень плохо.
— В этом у меня нет никаких сомнений, — ответил Сватов. — Но вы обязаны вытерпеть до конца всё, что вам уготовано. А для создания удобной мимикрии необходима доля цинизма…
Вокруг меня образовалась зловещая пустота. Мне был объявлен негласный бойкот. Как бы то ни было, но своего я добился: собранием офицеров стрелкового батальона я был лишён чести, меня изгнали из рядов гвардии за недостойное поведение, позорящее русского офицера. Затем приказом по столичному округу меня исключили из «корпуса генштабистов», с моего плеча был сорван аксельбант, столь украшавший меня…
Сватов при очередной встрече заявил:
— Видите, как все удачно получилось? Теперь осталось дело за малым: загнать ваше ничтожество в самый захудалый гарнизон. Допустим, в город Собачинск… Знаете такой?
— Никогда даже не слышал.
— Потому что его не существует. Но в приказе он будет так и обозначен для видимости, необходимой лишь для приказа.
Мне предстояло сесть на сибирский поезд дальнего следования с плацкартным билетом… хоть до Иркутска!
— Подразумевается, что, доехав до этого запселого Собачинска, вы, конечно, подаёте прошение об отставке, которое и будет нами в Петербурге оформлено по всем правилам. А после этого… Откуда мы что знаем! — со смехом сказал Сватов. — Может, вы уже валяетесь под забором или в игровых домах дикой провинции вас бьют как неисправимого шулера… Будем считать, что вы пропали для всех, вы пропали для резервов нашей разведки, вас попросту не существует.
— Забавно? Но что же дальше?
Сватов протянул мне деньги и новенькие документы.
— С ними вы в Казани пересядете на поезд, идущий в Варшаву, а в Варшаве на площади перед вокзалом возьмёте извозчика, бричка у коего имеет 217‑й номер. Он вас отвезёт на Гожую улицу, прямо к дому тридцать пятому.
— Опять Гожая?
— Да. Там вас будет ожидать автомобиль, можете довериться встречающим. Остальное вас просто не касается…
Я всё понял! Но ничего не понимал мой бедный отец. Провожая меня на вокзале в далёкую глухомань таёжного «Собачинска», он откровенно рыдал, и его слова были упрёками мне.
— Сын мой, — говорил папа, — ты ведь так хорошо начал… такая карьера открывалась перед тобою, и ты всё сам испортил. Я отдал столько сил, чтобы поставить тебя на ноги! Я был одинок, я заменял тебе мать, я ничего для тебя не жалел… Теперь ты опозорил и себя и мою седую голову!
Петербург медленно растворился в синем угаре наступавшего вечера. Я отъехал в гнусном настроении, жалея отца, которому никак не мог объяснить, что в моём мнимом «падении» затаилось скорое возвышение.
В купе я переоделся в штатское платье, вооружившись тросточкой. Стал пижоном. Как и договорились со Сватовым, я в Казани «отстал» от своего сибирского поезда и совсем другим человеком пересел в экспресс, идущий на запад. Теперь я изображал молодого приват‑доцента Казанского университета по кафедре истории. В беседах с пассажирами, невольно возникавшими за время долгой дороги, я охотно рассказывал о себе.
— Понимаете, как это важно для истории! — ораторствовал я с папиросой в руке. — Профессор Мартене сообщил мне, что в архивах Варшавы нашлась неизвестная переписка Наполеона с аббатом Прадтом, которого он перед нашествием на Москву назначил послом в Польшу. Я сгораю от нетерпения ознакомиться с этими уникальными документами и вот… еду!
Изображать молодого учёного, безумно влюблённого в свой предмет истории, мне было гораздо легче и намного приятнее, нежели в Ораниенбауме притворяться сволочью и пропащим забулдыгой. На одну из дам в поезде, ехавшую к мужу в Варшаву, я, кажется, произвёл должное впечатление.
— Боже! — восклицала она. — Вам, непременно только вам и писать о Наполеоне… вы и сами‑то — вылитый Наполеон!
Наконец показались затемнённые предместья Варшавы трущобы бедняков, кирпичные фабрички, бесконечные заборы, кладбища и костёлы. На извозчике № 217 я прикатил на Гожую улицу, навстречу мне выехал «фиат»; помимо шофёра, в автомобиле меня ожидал полковник, имевший на груди значок об окончании Академии Генерального штаба.
— Николай Степанович, — назвался он. — Я желал лишь убедиться в вашем прибытии. Далее вы доверьтесь шофёру, который и повезёт вас в места старой польской Мазовии, где вас быстро научат, как правильно танцевать мазурку… Садитесь!
Это был знаменитый полковник Батюшин, управляющий разведкой против Германии, человек почти легендарный. В Петербурге меня только «закрыли» для общества, а теперь — под началом разведки Батюшина — мне предстояла трудная задача «раскрыть» самого себя и свои качества, пока что дремлющие втуне…
5. Расплата по векселю
Мы долго ехали в глубь Мазовии, но, кажется, шофёр нарочно петлял по окружным дорогам, чтобы я потерял ориентировку. Уже стемнело, и только по звёздам я определил для себя, что автомобиль удаляется к северо‑западу от Варшавы. Наконец впереди показалось тёмное здание с колоннами, чем‑то напоминавшее рыцарский фольварк. Издали оно почти сливалось с густою рощей, прикрывающей её со стороны проезжей дороги. Шофёр, нажав скрипучий клаксон, въехал во двор усадьбы, и за нами, как в заколдованном замке, сами собой со скрипом затворились железные ворота. Я оказался в секретной школе, готовившей агентов для засылки в соседнюю Германию.
— Нас никто не встречает, — сказал я шофёру.
— Встретят, — небрежно отозвался тот…
Было тихо в засыпающей природе, тихо было и внутри дома. В служебном кабинете меня ожидал хромой человек топорной внешности с маленькими кабаньими глазками, но в этих глазах посверкивал хищный огонёк опытного и матёрого зверя. Вот уж не знаю, какое впечатление он производил на других, но мне показалось, что я предстал перед главным инквизитором. Хромой никогда не называл мне своего имени, так и оставшись в моей памяти лишь Хромым… Хромой сказал мне:
— Не старайтесь выяснить, как называется место, куда вас доставили. Чувствуйте себя свободно, ибо в нашем убежище, вдали от мирской суеты, вы задержитесь недолго
— На…?
— На такой срок, который окажется достаточным для вашей подготовки. Вы, наверное, устали после дороги? Прислуга уже ушла, окажите честь отужинать вместе со мною.
Хромой выключил электричество. Мы ужинали при свечах, воткнутых в позолоченные канделябры, изображавшие бегущего Юпитера и богиню Юнону, приветствующую полнолуние. Мне было хорошо и даже покойно в старинных апартаментах польского магната, от которого, наверное, и костей давно не осталось. В конце ужина Хромой скептически оглядел меня:
— Вы не очень‑то удобный человек для разведки. Слишком выразительная внешность. Причёску следует изменить. Советую расчёсывать волосы на прямой пробор. Надо отпустить усы, и вообще старайтесь привить себе видимость богатого пошляка.
— Постараюсь, — покорно отвечал я.
Хромой поднялся из‑за стола, звеня связкою ключей, словно тюремщик, решивший открыть для меня свободную камеру:
— Пойдёмте. Я проведу до вашей комнаты.
— Благодарю. Что у вас с ногой? — вежливо спросил я.
— А! Дело прошлое. Мне надо было любым способом избавиться от погони, и пришлось прыгнуть под мчащийся поезд, стараясь угодить между колёсами. Вот немного и задело…
Я решил не удивляться, но прыгнуть под поезд я всё‑таки не был способен. Мы миновали громадный зал, где в прошлом кружились в мазурке волшебные пани и паненки, а теперь он служил для размещения большой библиотеки. При лунном свете я разглядел на корешках книг золотые гербы, но здесь же, среди старья, высились полки и с новейшими изданиями.
— Что вы умеете делать? — последовал вопрос.
И тут выяснилось, что я, всю жизнь что‑то делая, ничего практически делать не умел. В оправдание себе я напомнил о юридическом образовании, о трёх курсах Академии Генштаба.
— Я не об этом, — раздражённо пресёк меня Хромой. — Я вас спрашиваю о навыках какого‑либо мастерства.
Такового у меня не было. Что‑то недовольно пробурчав, Хромой отворил для
