анию людей мало берегущих свои черепа и кости, зато обожающих самые острые приключения.
Цецилия Вылежинская была единственной дамой, украшающей общество отпетых сорвиголов, но женщина была чуть старше меня годами, и я не сразу обратил внимание на её красоту. По её поведению я догадался, что даму привлекают острые эмоции, но только не любовные. Однако мой пристальный взгляд вызвал её чисто женский, весьма банальный вопрос:
— Вы как‑то внимательно на меня смотрите.
Разговор между нами продолжался на польском:
— Простите, пани. Но мы, кажется, встречались.
— Где?
— В лесах бывшей Ингерманландии я нашёл загадочную усадьбу, а в ней видел ваш портрет. Не верите?
— Напротив, я верю, — ответила женщина…
В этой настоящей парфорсной охоте я всё‑таки уцелел!
Но за нами, вооружёнными длинными арапниками, когда мы возвращались в «Поставы» на замученных лошадях, тащились повозки с искалеченными. Плачевная серенада болезненных стонов и воплей сопровождала наше возвращение с охоты. Впереди же всех гарцевала на серой кобыле красивая пани Вылежинская, одетая в немыслимый ярко‑красный фрак, облачённая ниже пояса в белые галифе жокея; она искусно трубила в рог, чтобы граф Пржездецкий заранее готовил врачей, бинты и лекарства для будущих инвалидов парфорсной бойни… Вечером среди уцелевших был устроен пикник с богатым застольем, а Вылежинская вдруг спросила меня: правда ли она похожа на портрет женщины, что повстречался мне в старинной усадьбе?
— Да, — отвечал я. — Наверное, роковое совпадение.
— Вы ещё не сделали никаких выводов?
— Меня предупредили, чтобы я не влюбился в неё.
— Это мудрый совет, — сказала мне Вылежинская…
Я сопроводил её до Вильны на бричке, она купила билет на поезд, отходящий в Варшаву. На прощание выставила руку для поцелуя, а сама чмокнула меня в щёку, как ребёнка:
— Прошу об одном — не вздумайте влюбляться в меня. Если бы вы знали меня и мою жизнь, вы бы…
— Вы, наверное, замужем? — напрямик спросил я.
Цецилия Вылежинская ничего не ответила. На обрывке бумаги наспех, уже после второго звонка, она начертала свой варшавский адрес. Я долго махал ей рукой с перрона. Потом при свете фонаря развернул её записку. Это был адрес: «Варшава, улица Гожая, дом № 35». Меня даже пошатнуло… Чертовщина! Ведь на Гожей, в подъезде этого дома, мне выкрутили руки и потащили в карету для арестованных. Что это значит?
Не от Гожей ли улицы начинается новый поворот?
Ганс Цобель из «Хаупт‑Кундшафт‑Стелле» с громадными уродливыми ушами снова встал передо мною, как живой, на перроне «Остбанхоффа». А вдали приветливо мигали жёлтые и красные огни уходящего варшавского поезда…
* * *
По зачётной второй теме я не стал брать участок берега возле Анапы, отверг и район побережья между Либавой и Виндавой — я приготовил оперативный обзор малоизвестного «угла» Адриатики вдоль Кроатского и Далматинского побережий. В этом случае я как бы невольно пошёл по стопам покойного адвоката В. Д. Спасовича, который описал эти края, а его красочные рассказы об увиденном ещё не увяли в моей памяти. На этот раз материалами для доклада служили не только книги и атласы, но и документы главного статистического управления.
— Остался последний доклад? — спросил отец.
— Я избрал для него победу при Кульме.
— Напомни, где этот Кульм?
— По соседству со знаменитыми Теплицкими водами, на дороге из Праги в Дрезден… это древняя земля Богемии.
— Наполеон сам сражался при Кульме?
— Нет. Он всё время впадал в болезненную сонливость и послал против русских своего маршала Вандама.
— А кто командовал русскими?
— Граф Остерман‑Толстой, дальний сородич Льва Толстого. В битве при Кульме ему оторвало руку. Когда его сняли с лошади и положили на траву, он сказал: «Спасибо, Ребята! Потерей руки я заплатил за высокую честь командовать гвардией…»
— А что сказал Вандам, когда его брали в плен?
— Просил скорее увезти его в тыл, ибо страшился мести жителей, которых он грабил. В городе Лаунс его рота была забросана булыжниками. Вандама доставили в Москву и сдали на попечение тамошним барыням, которым он говорил злые нелепости и нахальные комплименты. Вот и всё!
— Посмотрю, как ты с этой историей справишься…
Справиться было нелегко! Моя рукопись о Кульме разбухла до восьмисот страниц, следовало переписать её обязательно от руки красивым писарским почерком. Приходилось ночи напролёт чертить и раскрашивать жидкою акварелью множество карт. Согласно твёрдым академическим правилам, офицер — независимо от количества написанных им страниц — обязан был в отчётном докладе уложиться точно в 45 минут! Для этого в кабинете висели большие часы, стрелка которых могла оказаться ножом гильотины, отсекающим все надежды на успех. Не уложится офицер в срок — плохо, не успел досказать все существенное, члены комиссии сразу встают с готовым решением:
— Вы не умеете владеть чувством времени, которое столь необходимо для каждого штабного офицера…
Из восьмисот страниц текста требовалось выбрать самое главное. Я не раз репетировал перед отцом своё выступление, следя за часами, и никак не мог уложиться в срок, необходимый для подлинного триумфа. То отбарабанивал доклад за 42 минуты, то затягивал его за 50 минут. Наконец мне это надоело:
— Ладно. Буду следить за стрелками часов…
По выражению профессорских лиц я понял, что доклад о Кульме им нравится. Но — о ужас! — я уже заканчивал речь пленением маршала Вандама, а до положенных регламентом 45 минут осталось ещё три минуты… «Чем их заполнить?»
— Подвиг русской армии при Кульме, — сказал я, — спас от разрушения антинаполеоновскую коалицию. В награду за это король Пруссии наградил русских особым Железным крестом, вошедшим в историю под именем «кульмского». Австрийский же император Франц отдал нашим солдатам курзалы и пансионы в Теплице, чтобы они подлечились в живительных водах. Однако рядовые воины России не знали о целебных свойствах минеральной воды, в драгоценных источниках Теплица они устроили баню с прачечной, в которой перестирали рубахи и подштанники…
Стоп! Время вышло. Сражение было мною выиграно.
— Итак, всё кончено, — доложил я отцу.
Сейчас мало кто знает, что русская армия (единственная в мире) имела специальный «корпус генштабистов», и это важное обстоятельство резко отличало армию России от ДРУГИХ армий Европы. Все окончившие третий курс Академии Генштаба получали особую форму. Золотой жгут аксельбанта проходил под локтем каждого, закреплённый сзади на плече, под эполетом или погоном. Мне присвоили чин штабс‑капитана. Мои одногодки, вышедшие из кадетских корпусов, лишь через десять — пятнадцать лет могли достичь того положения, какое я обрёл за эти краткие годы. Для продвижения по службе предстояло теперь отслужить ещё двухгодичный ценз командования ротой.
— Желательно, — было сказано мне в канцелярии Академии, — именно в той части, из которой вы прибыли для учёбы…
Случайно я встретил на Невском полковника Лепехина. Мы зашли в кафе «Квиссисана», где лакомились кофе и ликёрами. В разговоре, поминая прошлое, я невольно высказал свои подозрения относительно Гожей улицы в Варшаве, где проживает очаровательная пани Цецилия Вылежинская, встреченная мною на парфорсной охоте в «Поставах»:
— Что‑то странное! В подъезде именно тридцать пятого дома на Гожей не мне ли выкручивали руки ваши агенты?
Лепехин подумал и вдруг стал смеяться:
— А, ерунда! Простое совпадение… Одну пани выслали, другая пани вселилась в пустующую квартиру.
Он настойчиво убеждал меня не возвращаться для отбытия ценза в Граево на прусской границе:
— Стоит ли мозолить глаза немцам на рубежах нашей империи? Пусть лучше думают, что вы провалились ко всем чертям.
— Вы такого мнения? — спросил я.
— Убеждён в этом, — чётко ответил Лепехин.
Он интересовался: есть ли у меня связи в верхах?
— Нету, — сознался я. — Да и какие могут быть у меня связи, если мой батюшка лишь скромный учитель гимназии.
— Вот и хорошо, — неожиданно произнёс Лепехин.. По исстари заведённой традиции, мы должны были представиться императору. Николай II проживал тогда с семейством в глухом месте Царского Села, а именно в Баболовском дворце, украшением которого служила гигантская ванна, вытесанная из гранитного монолита. Оживлённой группой, привлекая внимание дачников, мы пригородным поездом выехали до Александрии, от станции сразу вошли в прохладные кущи Царскосельского парка. Николай II принял нас на лужайке перед ванным корпусом. Здесь я впервые увидел царя так близко, и он поразил меня обыденностью своего невыразительного облика. Император счёл своим долгом каждому из нас з
