ли люди недалёкие, понимавшие вещи чересчур упрощённо. Соответственно их развитию я рассказывал им житейские истории об этой семейке, которая поставляла всему миру орудия истребления:
— Недавно, братцы, умер Альфред Крупп, от которого жёнка сбежала, ибо вонищи не вытерпела. Этот Крупп держал в своём дворце «Хюггель» целые кучи коровьего навоза, вдыхание паров которого заменяло ему общение с подлинной природой.
Моим попутчикам таких фокусов было не понять:
— И на што эдаким идиотам боженька мильёны отсыпает? Мне бы стока денег, так я бы избу подновил, маслобойку отгрохал. И на што, хосподи, экие люди на белом свете живут?
— Это не люди… ненормальные! — нарочито упрощённо толковал я. — Круппы — миллионеры, но когда зовут гостей, то гости обязаны приходить со своими бутербродами. Они за грош сами удавятся и всех нас удавить готовы… Мужайтесь!
Многие из моих попутчиков даже крестились:
— Спаси и помилуй нас, царица небесная! Знал бы, что Круппы такие жлобы, лучше б в лагере на нарах остался…
Говоря откровенно, у меня ещё не было никаких планов. Но в дороге вспомнилось училище Правоведения, общение в участках полиции с уголовными типами; теперь их давние практические уроки пошли мне на пользу. Ни пассажиры поезда, ни даже сам конвоир ничего криминального не заметили, зато у нас с Епимахом завелись лишние деньжата, которых вполне хватало, чтобы задабривать нашего цербера выпивкой. Потом я обзавёлся ручкой для открывания дверей, дабы, минуя услуги проводников, самому переходить из вагона в вагон — вдоль всего состава.
— Чего шукаешь? — обеспокоился Епимах.
— Привычка такая, — неопределённо отвечал я…
Чем ближе подходил поезд к Дюссельдорфу, тем более сторонился меня мой бравый вахмистр, отец семейства и прочее. Кажется, он решил, что я совсем не тот, за кого себя выдавал в Гальбе, и он не понимал, откуда у меня лишние деньги, к чему обзавёлся я стандартной ручкой для открывания дверей.
— Послушай, ты не из этих? — спросил он меня ночью.
— Из этих, — не отрицал я. — Ты вот считал меня «тилигентом», а теперь скажу тебе сущую правду, только не удивляйся. Нет, я не карманник — бери выше. Такие дела проворачивал, что если будешь держать язык за зубами, так мы не пропадём.
— Христос с тобою! — испугался Епимах. — Вот уж не думал, что с ворами в компанию угожу. Одно дело в России, тамотко побьют и отпустят на покаяние, а здеся, в чужих краях, мне сразу шулята отрежут… Ты уж, милок, меня не подведи. Коли своруешь что, сам и слопай, а меня не угощай — не надо! Я, видит Бог, отродясь в жизни ничего ворованного не едал…
Средь ночи паровоз истошно взревел, в окнах вагонов проступило страшное багровое зарево. Все всполошились:
— Пожар! Никак горит вся Германия, тудыт её…
— Нет, дорогие россияне, это мы горим… Рур!
Смятение моих коллег по несчастью легко понять: такого они не видели и видеть, наверное, не желали. Наша милая русская провинция ещё наслаждалась ароматами старого «вишнёвого сада», а Германия давно утопала в производственной копоти, и величественная панорама Рура — даже мне! — показалась в эти моменты грозным видением торжествующего апокалипсиса.
Почти сразу за Дюссельдорфом, повернув на север, поезд долго‑долго проезжал через монолитный город‑завод (или завод‑город), и русским было в диковинку, где же начало этому городу, а где этот исполин закончится. Наш поезд словно попал в самый центр ада: громадные окна железопрокатных и сталелитейных цехов полыхали уродливым пламенем, в ярком дыму метались тени людей‑дьяволов, и даже грохот колёс состава не мог заглушить работы крупповского чудовища, которое денно и нощно перекатывало что‑то громоздко‑железное, раскалённо‑удушающее. Вровень с нашим поездом неслись гружённые углём платформы, под насыпью мчались ярко освещённые трамваи, бибикали автофургоны, дребезжащие перевозимым металлом, и всё это — в дымном едком чаду, в гуще которого тащились толпы людей, отработавших смену, а навстречу им двигались колонны других, чтобы заступить им на смену…
Один пленный смотрел, смотрел на всё это и сказал:
— Не дай‑то Бог, ежели и на Руси такое станется…
Наконец поезд замер под сводами обширного вокзала.
— Эссен! — объявил наш конвоир и, чтобы показать свою власть над нами, загнал в карабин свежую обойму. — Эссен — это Крупп, а Крупп — это Эссен… Пропустите пассажиров, а потом всем выходить и строиться на перроне. Мы приехали!
Когда нас погнали на окраину города, чтобы разместить в бараке для наёмных чернорабочих, Епимах решил:
— Ну, ворюга, бежим, покедова не поздно.
— А куда бежать? Ты знаешь?
— Вестимо куда — домой.
— Ошибаешься. Сначала — в Голландию.
— Эх, пропаду я с тобой, — отчаялся бедный вахмистр.
А я и сам пребывал в полнейшем отчаянии…
* * *
Над городом‑монстром Эссеном, столицею Рура, возвышалась райская вилла «Хюггель», отстроенная Круппами на доходы от пушечных залпов, слышимых во всех уголках нашего мира. Рур всегда нуждался в дешёвой рабочей силе, и мы, русские военнопленные, загнанные в барак, совершенно растворились во множестве наёмных рабов; на Круппа трудились поляки, венгры, итальянцы, словенцы, галицийские русины, закарпатские украинцы, чехи, словаки и даже китайцы, взявшиеся бог весть откуда. Мне стало так паскудно, я был так подавлен своим положением раба, что, закидывая котомку с барахлом на самые верхние нары, в минорном тоне сообщил Епимаху Годючему:
— Будешь моим соседом! Вообще‑то ты дуралей и ни черта в жизни не смыслишь, а мне делается страшно, стоит подумать, что этот Крупп начинал с производства ночных горшков…
Эти «горшки» произвели на Епимаха сильное впечатление:
— То‑то, я помню, ты сказывал, что Крупп любил навозом дышать. Теперь мне понятно — он сначала от ночных горшков как следует нанюхался дерьма всякого.
Я не стал просвещать своего приятеля, и без того чересчур премудрого. Засыпая на нарах, словно каторжник, я невольно реставрировал в памяти былое. Когда в IX столетии орден бенедиктинцев основал на берегу тихой речушки Рур женскую обитель, безгрешные монахини, конечно, не думали, что здесь возникнет адская преисподняя германского милитаризма…
Всю жизнь я мечтал о рае, а угодил прямо в ад!
6. Между Круппом и Кайзером
«Василий Фёдорович», как называли русские германского императора Вильгельма II (сына Фридриха), не раз говорил: «Когда случится война, я не буду знать никаких партий, только единую германскую нацию, покорную моей железной воле, а там, где наступает моя гвардия, там нет места для демократии!»
Конечно, за время агентурной работы в Германии мне было не до того, чтобы вникать в партийные программы немецких социалистов. Я знал, что облик русских социал‑демократов житейски прост, отсидка в тюрьме или ссылка в Якутию была для них вроде «ордена», русские революционеры не страшились жертвовать собою ради того «светлого будущего», как они вообще понимали любое будущее… Немецкую социал‑демократию я узрел в иной ипостаси. Помню, как «вожди» социализма, при котелках и смокингах, чем‑то похожие на откормленных нуворишей, важно расселись в парадных экипажах и, приветствуемые толпой и полицейскими, покатили ко дворцу императора, дабы принести ему самые пылкие поздравления по случаю дня его ангела. Никто не хватал этих «революционеров» за шкирку, никакая «Якутка» им не грозила, но, если бы наш питерский рабочий увидел своих «вождей» с цилиндрами на головах, едущими на поклон к царю, он бы верно решил:
— Во, шкуры продажные! Зажрались, сволочи…
Мне, далёкому от политики, признаюсь, всегда было неловко видеть немецких радикалов, когда заставал их вполне легальные сборища в ресторанах. Господа с сонными лицами, развалясь на стульях, открыто пережёвывали свои партийные «тезисы» одновременно с жареными сосисками, а их пламенный радикализм тут же заливался кружками холодного пива. Думается, кайзер был прав, говоря, что во время войны у него не будет партий, и он не ошибся, ибо его социал‑демократы дружно голосовали в рейхстаге за войну с Россией, после чего надо было кричать «Ура императору!». Но император, уважая своих социалистов, позволил им расширить свои права, и вожди германского пролетариата кричали: «Ура императору, народу и родине!..»
Мне — уже после революции — довелось читать дневник А. М. Коллонтай, которую начало войны застало в Берлине. Так вот, одна берлинская социал‑демократка не подала ей руки:
— Вы мне теперь не товарищ — вы русская! А для нас, для немцев, сначала родина, а потом уж и партия. Теперь‑то ясно, сколько зла наделали мы своей демагогией о всемирном братстве трудящихся всего мира.. Нет уж! С этим уже покончено…
Волей‑неволей, и не хочешь, да задумаешься.
* * *
Ба
