тно подрезаны, на лбах лошадей красовались грациозные чёлки. Разговоры тут слышались гусарские:
— Ну и суставы! Как шарниры в паровой машине.
— Сколько платил за Глота?
— Всего две «катьки». Экспресс, а не конь!
— А моя вчера вынесла, но закинулась на барьер.
— Где же красавица Астория?
— Сломала бабку. Пристрелили, чтоб не мучилась…
Помню, что в жестоком «посыле» лошади, принуждая её брать высоту, я тоже вылетел из седла, разбив о барьер голову, и потерял сознание, лёжа на жёлтеньком песочке, какой привозили в манеж с арены цирка Чинизелли. Очнулся и, открыв глаза, первое, что увидел, были длинные кавалерийские сапоги и длинный хлыст в руке барона Маннергейма.
— Барьер — это ерунда, — сказал он мне. — Будет хуже, когда начнутся парфорсные охоты за лисицами, если вы пожелаете после второго курса Академии учиться и на Четьем.
— Очевидно, пожелаю, — отвечал я, поднимаясь…
Я всегда много читал, но в Академии превратился в сущего пожирателя книжной мудрости по военным вопросам. Из казённой библиотеки я набирал домой такие тяжкие груды книг, что приходилось нанимать для перевозки извозчика. Русские издательства в эти годы завалили книжный рынок литературой о минувшей войне с Японией, почти каждую неделю появлялись в продаже новые труды о войне, переведённые с немецкого, английского и прочих языков, — всё это надо было изучать. Многие не выдерживали подобных перегрузок. Один мой товарищ вполне здравый, вдруг публично объявил, что не Лев Толстой, а именно он является автором «Крейцеровой сонаты». Его отвели к начальнику Академии, где он беседовал очень разумно. Но в конце беседы, когда его уже хотели отпустить восвояси, несчастный очень настойчиво хотел погасить папиросу о лоб начальника Академии Генштаба… До сих пор слышу его истошный крик:
— Куда вы меня увозите? Я не хочу… Я ведь ещё не получил гонорар за написание гениальной «Крейцеровой сонаты»!
Деньги, выслуженные в Граево, быстро разошлись, просить помощи у отца я стыдился, потому и не стал отказываться от академического пособия в 140 рублей, на которые закупил карт, чертёжных инструментов и хорошую готовальню. Завтракать я старался в дешёвой столовой при Академии, а обедать ходил на баржу‑столовую, пришвартованную к набережной напротив здания Академии художеств — специально для малоимущих студентов. Кормили на барже просто, но сытно, а наличие мундира меня ничуть не смущало, ибо среди будущих живописцев, обедавших на пятачок, встречалось немало офицеров…
Порядки в нашей Академии были очень строгие, ежедневно приходилось вставать чуть свет, чтобы не опоздать на лекции. В восемь часов утра каждый обязан расписаться в особом журнале о своём прибытии. Очень хотелось спать. Лишь в четыре часа дня мы освобождались, но, вернувшись домой, я снова садился за книги, которые, словно пики Альп, грудами возвышались передо мною.
— Ты начинаешь мне нравиться, — говорил отец.
— Чем же, папа?
— Тем, что взял себя в шоры и, подобно беговой лошади, видишь только то, что впереди. Если не удалось «Правоведением», так, может, после Академии пробьёшься в гвардию. А это — почётно, это лестно, это всеобщее поклонение и успех в обществе. Надеюсь, ещё изберёшь себе достойную невесту.
На это я отвечал отцу словами известной пословицы:
— Не до жиру — быть бы живу…
Я прочитывал не сотни, а тысячи и десятки тысяч границ, запоминая имена, даты, цифры и цифры. Стакан с крепчайшим чаем, дымящаяся на краю пепельницы папироса, початый флакон со спермином доктора Пелля и неистовое желание выдержать это адское напряжение… Только бы не «свалиться» на майских экзаменах, зато летом настанут геодезические работы с Шарнгорстом в полевых условиях, и там — на приволье свободного житья — позволительно чуточку расслабиться.
Почти каждый месяц — в самое неожиданное время — с лестницы раздавался звонок, меня навещал полковник Дагаев, инспектор Академии Генштаба, прозванный «классною дамой». Он беззастенчиво проверял наши черновики, следил за тем, чтобы топографические карты были исполнены лично нами — без помощи профессиональных чертёжников, заодно ковырялся в наших книгах, и суровая кара грозила тому из нас, кого вечерами инспектор не заставал дома полусогнутым над столом.
На следующий день грешника вызывали к начальству:
— Где вы вчера вечером изволили прохлаждаться?
— Извините, гулял со знакомой.
— Гуляли? А умнее вы ничего не могли придумать?
— Простите, но я…
— Никаких «я». Если вы желаете со мной разговаривать, вы обязаны молчать и слушать, что вам говорят старшие…
В конце второго курса программы лекций сильно «военизировались»: помимо истории недавних войн, мы постигали приёмы новейшей тактики и стратегии. Спасибо нашим профессорам: ничтоже сумняшеся они шпарили нам лекции по немецким источникам, сами того не подозревая, что германская доктрина ведения массовой войны не ошеломила нас, молодых, как она ошеломила в 1914 году старых генералов, гордившихся геройским «сидением» на Шипке… Сидя на войне, войны не выиграешь!
Тут и побегать придётся, да ещё как.
8. «Чёрная рука»
Мне была дана жизнь, но у каждой жизни своя судьба. Один человек лишь проводит жизнь, как лесной ёжик или улитка, покорный судьбе, а другой человек сам созидает судьбу, для чего порою ему приходится всю свою жизнь выворачивать наизнанку. Я не был доволен жизнью, зато приветствовал свою судьбу. Но для полного осознания счастья не хватало женской любви. Только одного взгляда. Мне тогда большего было и не надо!
Но для нежных чувств, увы, не хватало времени.
Летние занятия по геодезии и топографии обычно проводились в Лужском уезде, близ унылого Череменецкого озера, где мы вели съёмку для составления собственных карт. При этом будущие генштабисты селились в деревнях спали на полатях, как мужики, умывались возле колодцев, сливая друг другу на руки из ковшика, крестьянки охотно продавали нам яйца, творог, топлёное молоко и комки жёлтого деревенского масла, завёрнутые в чистую тряпицу. Иногда сельская молодуха глянет из‑под платка — так всю душу перевернёт. И ещё вспоминалось некрасовское, памятное со времён детства:
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет…
Здесь я чувствую надобность рассказать историю, настолько загадочную для меня, далёкого от мистического восприятия жизни, что до сих пор не могу объяснить достоверность давнего случая. Если это был только сон, то, признаюсь честно, этот сон был загадочно‑странным и почти достоверным.
Я делал триангуляционную съёмку со своим напарником Володей Вербицким и однажды, оставив его в деревне Перловой, пешком ходил в Лугу на станцию, чтобы отправить письма. Рано стемнело, в лесу становилось жутковато. Дождя ещё не было, но часто сверкали молнии. Я возвращался, не узнавая местности, надеясь по наитию выйти к какой‑либо деревеньке, чтобы переждать грозу под крышей. Тропа подо мною исчезла, я понял, что заблудился. Вдруг — при очередной вспышке молнии — я заметил впереди себя тень большой собаки и подумал, что если это не волк, а собака, то она‑то уж наверняка выведет меня к людям. Гроза усиливалась.
Но вот собака исчезла. Лес раздвинулся, и, пройдя немного вперёд, я увидел тёмную аллею, в глубине которой едва‑едва светились окна. Смутно белела старинная усадьба без флигелей, но с колоннами. На крыльце меня встретил лакей или мажордом, как будто меня здесь давно ждали. Я вошёл внутрь, услышав игру на клавесине, словно попал дебри XVIII века, и мне сразу вспомнились композиции Готова и Борисова‑Мусатова. В гостиной висели старомодные портреты вельмож — в париках и панцирях, неизвестные мне полководцы опирались руками в перчатках на подзорные трубы или эфесы боевых мечей. По углам комнаты, тихо потрескивая, горели свечи в бронзовых жирандолях, я заметил, что лакей куда‑то удалился.
— Эй, — позвал я, — здесь кто‑нибудь есть?
Игра на клавесине умолкла, но за спиною был ощутим едва слышимый шорох одежд. Я обернулся. В боковых дверях, открытых неслышно, стояла женщина лет сорока в старинных фижмах. На мой поклон она ответила жеманным реверансом и, сложив веер, расписанный в духе игривых картин Ватто, протянула мне ледяную, почти прозрачную руку. Снова заиграл клавесин, и тут… Клянусь, я не преувеличиваю, но я послушно начал танцевать старинный менуэт, после чего, как версальский маркиз, раскланялся перед дамой. Появился лакей в коротких белых штанах и, ударив в пол жезлом, объявил, что ужин подан.
— Прошу, — сказала мне дама, указывая путь в соседнюю комнату, где был накрыт ужин. Посуда за столом была тяжёлая, словно гири. Женщина что‑то велела своему лакею, но я ничего не понял в её речи, и тогда она сама пояснила по‑русски: — Я беседовала по‑шведски… Вы попали во владения древней Ингерманландии, которую русские называли Ижорской землёй, а ваш временщик Меншиков стал первым герцогом этих земель. Тут со времён короля Густава Адольфа, растоптанного копытами лошадей в битве с Валленштейном, жили шведы, и они не покинули Ингерманландии даже тогда,
