— А вы понимаете, Сергей Дмитрич, какую страшную ответственность возлагаете вы сейчас на мои слабые плечи?
— Дипломатия своё дело сделала, — отвечал Сазонов.
Царь долго молчал, покуривая, потом расправил усы:
— Позвоните Янушкевичу сами… пусть будет общая!
Было ровно 4 часа дня. Сазонов передал приказ царя Янушкевичу из телефонной будки, что стояла в вестибюле дворца.
— Начинайте, — сказал он, и тот его понял…
Схватив телефон, Янушкевич вдребезги разнёс его о радиатор парового отопления. Ещё поддал сапогом по аппарату:
— Это я сделал для того, чтобы царь, если он передумает, уже не мог бы влиять на события. Меня нет — я умер!
Все телеграфы столицы прекратили частные передачи и до самого вечера выстукивали по городам и весям великой империи указ о всеобщей мобилизации. Россия входила в войну.
* * *
31 июля… Хотя ещё никто никого не победил, но все кричали «ура», а между Потсдамом и Петергофом продолжалась телеграфная перестрелка: «Мне технически невозможно остановить военные приготовления», — оправдывался Николай II, на что кайзер ему отстукивал: «А я дошёл крайних пределов возможного в старании сохранить мир…» День прошёл в сумятице вздорных слухов, в нелепых ликованиях. Этот день имел ярчайшую концовку. Часы здании у Певческого моста готовились отбить колдовскую полночь, когда заявился Пурталес.
Сазонов понял — важное сообщение. Он встал.
— Если к 12 часам дня 1 августа Россия не демобилизуется, то Германия мобилизуется полностью, — сказал посол.
Сазонов вышел из‑за стола. Гулял по мягким коврам.
— Означает ли это войну? — спросил он небрежно.
— Нет. Но мы к ней близки…
Часы пробили полночь, как в сказке. Пурталес вздрогнул.
— Итак, завтра. Точнее, уже сегодня — в полдень!
Сазонов замер посреди кабинета. На пальце он вращал ключ от бронированного сейфа с секретными документами. Думал.
— Я могу сказать вам одно, — заметил он спокойно. — Пока остаётся хоть ничтожный шанс на сохранение мира, Россия никогда ни на кого не нападёт. Агрессором явится тот, кто нападёт на нас, и тогда мы станем защищаться! Спокойной ночи, посол…
Постскриптум № 5
В конце Сараевского процесса обвиняемые заявили, что они просят прощения у малолетних детей Франца Фердинанда, которых оставили сиротами (эти «сироты» были замучены Гитлером в концлагере Маутхаузен, о чём я писал уже раньше). В наше время Сараево стал городом‑музеем, где ничто не забыто, все бережно хранится. Есть дома‑музеи мусульманского и сербского быта, турецкая библиотека Гази‑Хусрефбека, есть музей евреев, православной церкви и даже музей старинного сервиза, в котором легко убедиться, что раньше людей в гостиницах и ресторанах обслуживали во много раз лучше, нежели ныне. Музей «Млада Босна» и отпечатки ног Гаврилы Принципа на уличной панели стали святыми реликвиями народов Югославии.
Схема сокрытия тайны строилась очень просто. Едва грянул сигнальный выстрел «Авроры», как чиновники министерства иностранных дел в Петербурге моментально изъяли из архивов секретные депеши Гартвига к Сазонову. Это первое. А вот и второе. Осенью 1918 года, когда Европе, очумелой от крови, страданий и грохота орудий, было уже наплевать с высокой башни на эрцгерцога Франца Фердинанда и его сироток, протокол Сараевского процесса исчез при таинственных обстоятельствах. Можно догадываться, что он ещё цел…
Настал 1920 год. Не было в живых Аписа, могилу которого сровняли с землёй, чтобы исчезла даже память об этом человеке; не было и майора Танкосича, прах которого вырыли из могилы, чтобы развеять его по ветру. Но остались живы в песнях и школьных учебниках «преступники», возведённые в ранг «национальных героев». Их останки вынули из чужой австрийской земли для погребения в Сараево. Однако никто из Карагеоргиевичей не соизволил поклониться их праху, король Александр сознательно отвертелся от воздания почестей, чтобы не выглядеть соучастником сараевского убийства.
Почётный караул салютовал залпом из винтовок. Сгорбленная старуха, нищенски одетая, мать Данилы Илича, поставила над могилою сына четыре зажжённые свечечки.
— Золотое моё дитятко, — шептала она.
Данила Илич был расстрелян австрийцами. Но, пожалуй, страшнее любой казни была участь тех, кого оставили жить. В декабре 1914 года Гаврилу Принципа, Неделько Габриновича и Трифко Грабеча перевели в имперскую крепость Терезиенштадт, и здесь они были замурованы в темницах. Европа о них не поминала. Красному Кресту хватало своих хлопот, потому об узниках все забыли. Это позволяло австрийским властям творить над ними расправу без страха ответственности.
Казалось, из каменной теснины Терезиенштадта, этого габсбургского «Монте‑Кристо», не вырвется наружу даже слабый стон человека. Но кое‑что всё‑таки дошло до нас… лишь детали их жизни, которая была хуже смерти. Узников подвергли наказанию голодом и одиночеством. Они сидели в цепях, а звон ржавого железа был единственной музыкой, которая провожала их на тот свет. Наконец цепи сняли, ибо какой смысл заковывать живые скелеты?..
Венский психиатр, профессор М. Паппенгейм, не только сумел проникнуть внутрь крепости, но и вызвал к себе доверие Принципа, который признался ему, что война не замедлила бы разразиться даже без его выстрела в Сараево:
— Мною двигали исключительно мотивы любви к народу и мести к врагам народа. Сейчас я не сплю по ночам. Думаю. Мои мысли о жизни и любви… Я понимаю, что жизнь кончилась. Лишь бы не кончилась жизнь моего народа…
Принцип был настолько истощён, что не мог удержать карандаш. На просьбу Паппенгейма изложить свои настроения он писал, что чаще пребывает в философском или поэтическом блаженстве. Врач сохранил записку Принципа: «Что существеннее в человеческой жизни — инстинкт, воля или дух? Что движет человеком вообще? Если бы я мог хотя бы два — три дня читать, то мыслил бы более ясно и выражался точнее…»
— Я не могу, — сказал Принцип, и карандаш выпал из его руки на каменный пол с таким стуком, что показался Паппенгейму чудовищным грохотом, почти обвалом древнего замка…
Неделько Габриновича перед смертью повидал поэт Франц Верфель; по его словам, перед ним предстала какая‑то бесплотная, почти воздушная форма человеческого тела, которая фосфорически‑прозрачной рукой цеплялась за стены тюремной камеры. Поэт запомнил «бледное видение, вроде невещественного пара, словно освобождённый из плоти дух человека готовился рассеяться в неестественном жёлтом блеске…»
Почти одновременно, весною 1917 года, все трое умерли от изнурения голодом. Для них, отдавших жизнь за родину, самое страшное было в том, что они уже знали жестокую правду: СЕРБИИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Глава 3.
Париж был спасён
Вздувается у площади
за ротой рота
у злящейся на лбу
вздуваются вены
«Постойте, шашки о шёлк кокоток
вытрем, вытрем
в бульварах Вены…»
Вл. Маяковский
Написано в 1941 году:
…узнал гораздо позже. В греках не умер дух прежней Эллады, они сами перешли в наступление, и столь удачно, что гнали легионеров Муссолини, отвоевав у него даже часть Албании. Дуче психовал, замерзая в своём Палаццо‑Венеция, когда вдруг начался обильный снегопад. Распахнув окна, Муссолини неистовствовал: «Пусть идёт снег! Пусть от мороза передохнут все мои бумажные итальянцы, пусть выживут лучшие представители нашей расы, способные побеждать!» Об Эфиопии‑Абиссинии все уже перестали думать, и вдруг 6 апреля босяки партизаны, учинив разгром итальянцам, изгнали их из Аддис Абебы, — факт ошеломляющий, ибо в пору громких побед фашизма Муссолини опять получил по зубам, и… где?
Гитлер держал войска в Болгарии, моторы его панцер‑дивизий алчно сосали румынскую нефть. Англия послала в Грецию новозеландские и австрийские войска, но… что толку с двух дивизий? Балканы в тревоге. Королём Югославии был тогда малолетний Пётр II (сын Александра, убитого в Марселе), а повелевал страною принц‑регент Павел — тот самый, что в костюме Пьеро когда‑то дурачился с бубном на карнавале в русском посольстве. Павел решил включить Югославию в гитлеровскую систему, но за это желал получить греческие Салоники. В марте 1941 года он тайно посетил Гитлера в Берхтесгадене, после чего был подписан протокол о присоединении Югославии к Тройственному пакту.
Скрыть предательство от народа не удалось, и сербы ответили восстанием, демонстрации двигались мимо королевского конака, люди истошно выкрикивали в слепые окна:
— Лучше война с Гитлером, нежели пакт с ним! Верните страну к союзу с Россией, как делали наши деды и прадеды…
Павел был удалён из конака, а королём провозгласили Петра II, которому исполнилось семнадцать лет. Москва предложила Белграду договор о дружбе, и эта дружба, памятная в истори
