е придёт. Немцы достаточно извещены о лихости поляков в бою, а наша кавалерия самая превосходная в мире.
— Зато у немцев, — отвечал я, — лучшие в мире танки и авиация, так что ваша гусарская лихость ни к чему. Наконец, взломав вас от Познани, Гитлер окажется на границах с нами, а в этом случае… куда денется великая Речь Посполитая?
Масальский сделал вид, что очень обиделся:
— Вы, русские, просто не любите нас, поляков.
Тут я был вынужден перейти на польский язык.
— Неправда, — возразил я. — Мои юные годы прошли как раз в польской провинции, и я всей душой люблю вашу страну…
На следующий день меня вызвали в особый отдел:
— О чём вы беседовали с этим белополяком?
— Для меня он был лишь приятным соседом по ложе в оперном театре, а наша беседа имела невинный характер.
— Невинный… Однако соседи слышали, что речь шла о танках и авиации, затем вы перескочили на польский язык.
— У соседей отличный слух, — согласился я. — Однако смею вас заверить, я не продавался польской «ифензиве», тем более что уже состою тайным агентом германского абвера, о чём вам хорошо известно. «Герцогом» же я никогда не был!..
Мучительно переживалось былое. Между Германией и славянами издревле лежал меч, и на протяжении многих столетий ни они, немцы, ни мы, славяне, не вкладывали этот меч в ножны, лишь время от времени оттачивая его для грядущих битв. Я думаю, что сейчас как никогда необходимо единение всего Славянского Мира… Между тем по материалам, кои были мне в ту пору доступны, я подозревал, что после Чехословакии под ударом вермахта окажется Данциг (Гданьск) — этот извечный, ещё со времён Фридриха Великого, камень преткновения на путях польской и германской претензий. Но я оказался не слишком‑то прозорлив: сначала немцы высадились в литовской Клайпеде (старом Мемеле), и с борта эсминца сошёл на берег сам Гитлер, серый после долгого блевания при качке. Не скажу, чтобы население осталось равнодушным к прибытию фюрера, и множество немцев, издавна населявших этот город, забрасывали его машину цветами.
Балканы опять вселяли в меня тревогу, подогретую пылкими воспоминаниями молодости. В начале июня принц‑регент Павел Карагеоргиевич навестил Берлин, где был не в меру обласкан Гитлером,, который, словно удав свою жертву, прежде смочил принца своей слюной, дабы потом проглатывать без задержки. Павел поддался на эти ласки, паче того, Гитлер застращал регента намёками на то, что, откажись он от союза с Берлином, и тогда Югославия сделается добычей обжоры‑Муссолини…
18 июня. Настроился на радиоволну Данцига, чтобы прослушать Геббельса, прибывшего в этот город с речью, наполненной угрозами по адресу поляков, якобы притесняющих данцигских немцев. История повторяется: такие же истерики Геббельс закатывал и перед нападением на Чехословакию, вступаясь за немцев судетских. В один из дней, жаркий и утомительный, я, придя на службу, обложился ворохом английских газет, чем и вызвал удивление своих коллег.
— Вы ждёте реакции Чемберлена? — спросили меня.
— Нет. Но сейчас в Хельсинки находится генерал Гальдер, а наши газеты умалчивают об этом… как и немецкие! Однако Гальдер не засиделся на банкетах, а сразу поехал в Выборг, осматривал наши границы и даже присутствовал на манёврах Маннергейма, словно его военный инспектор…
Вечером я подсел к радиоприёмнику, уловив мощный голос радиостанции Берлина, сообщавшей об успехах колхозной жизни в СССР, немецкая волна передавала о том, как счастливо живут народы Советского Союза «под солнцем сталинской конституции». После этой трепотни Берлин транслировал советские песни, начав с широко известной «Катюши», а закончил концерт выступлением русского хора белогвардейцев: «Если завтра война, если враг нападёт, сели чёрная сила нагрянет…»
— Вульгарно! — сказал я, выключая приёмник.
Но смешное обернулось неожиданным прибытием в Москву Риббентропа, и 23 августа между Москвой и Берлином был заключён дружеский пакт о ненападении сроком на десять лет. Думаю, это решение Хозяина — абсурд, ибо клыки вермахта уже готовы вонзиться в нашу страну. М. М. Л[итвинов] выступил против пакта, за что и удалён из аппарата правительства. Мне кажется, ничто так не повредило нашему государству и ничто так не подорвало престиж нашей страны, как именно этот фальшивый сговор Сталина с Гитлером. Ликование официальной пропаганды я расцениваю как пример образцовой глупости. И если Ленин называл Брест‑Литовский договор «похабным» миром, то, на мой взгляд, нынешнее согласие с Гитлером можно именовать «похабным» пактом..
1 сентября 1939 года пограничные шлагбаумы Польши разлетелись в щепки под натиском танков вермахта — началась оккупация Польши, начинается вторая мировая война.
Берлин под звуки фанфар передавал речь Гитлера в рейхстаге, и тут я услышал, как вибрировал его голос:
— Мою любовь к миру, мою беспредельную терпеливость не надо смешивать с трусостью, я уже начал разговор с Польшею иным языком… Сейчас, — говорил он, чуть ли не плача, — я не желаю ничего, как быть первым солдатом германского рейха. Поэтому я снова надел мундир, дорогой для меня и священный, который сниму только после нашей победы…
После чего в Берлине было объявлено о введении продовольственных карточек, населению предлагалось получить ордера «бецугшайнов» на получение промтоваров. Диктор варшавского радио свирепо извещал всему миру о победных атаках польских уланов, о героизме юных панов поручиков, которые в ретивом галопе рубили саблями крупповскую броню немецких «панцеров», скоро — по его словам — Берлин падёт перед набегом непревзойдённой польской кавалерии. Но в его речь время от времени вторгался испуганный женский голос, призывающий жителей Варшавы укрыться в бомбоубежищах:
— Надходзи, надходзи (приближаются, приближаются)! — выкрикивала она о близости немецких бомбардировщиков…
Когда я приходил на службу, сослуживцы спрашивали:
— Ну, что там немцы в Польше?
— Надходзи, — отвечал я…
23 сентября всё было кончено. В 15 часов 05 минут радио Варшавы замолкло — разом оборвалась передача второго концерта c‑moll Рахманинова, а через три дня в Варшаву вошли немцы. Из немецкого посольства для нас, работников Генштаба, военный атташе Кестринг любезно предоставил ради общественного просмотра документальный фильм «Фойертауфен» («Огненное крещение»), чтобы мы своими глазами убедились в несокрушимости вермахта, а заодно помертвели от ужаса, увидев прекрасную Варшаву «городом без крыш», отчего столица поляков напоминала человека без головы…
Меня отыскал жалкий и растерянный пан Масальский:
— Что вы скажете, если я стану просить политическое убежище в вашей великой и прекрасной стране?
— Постарайтесь, — сухо отвечал я. — Но предупреждаю, вам будет очень нелегко… в нашей «великой и прекрасной».
Масальский уже покидал меня, но я задержал его словами:
— С какого года вы состояли в польской разведке?
— А… как вы догадались? — вырвалось у него. Вот тут я очень весело расхохотался:
— Это моя профессия… Простите, об этом я догадался ещё тогда, когда мы слушали оперу «Ромео и Джульетта».
…Кестринг в эти дни потребовал у меня новых «сводок» о вооружении нашей армии, что я и сделал как агент абвера, после чего атташе вручил мне явную «дезу» о том, будто германская армия увеличивает калибр полевой артиллерии.
— Найдите способ вручить эту липу вашему генералу Кулику, чтобы у него голова завернулась на пупок.
Я обещал. После этого мы беседовали на разные темы. Между прочим, атташе признался, что в генеральном штабе вермахта боятся одного маршала Б. М. Ш[апошникова]:
— Нам его голова кажется самой светлой в вашей армии, и даже Гальдер относится к нему с должным почтением…
— Согласен! — отвечал я, чокаясь с ним бокалом.
В этом вопросе я нисколько не покривил душою, ибо наши маршалы Ворошилов и Тимошенко, венчанные лаврами новоявленных Ганнибалов, умели только размахивать шашками…
1. Паноптикум
Где‑то очень высоко над Германией пролетали журавли, я внятно слышал их жалобные клики. Конечно, сейчас не время коринфских игр, и вспоминался не Анакреон, а знаменитая баллада Шиллера о журавлях… «Не Ивиковы ли это журавли летят надо мною, — думалось мне тогда, — и не выдадут ли они моё имя?..»
Итак, любезный читатель, я невольно замер перед воротами гамбургского квартала Сант‑Паули, вывеска над которыми предупреждала меня: «ОСТАНОВИСЬ, НЕСЧАСТНЫЙ…» Приятного в таком предупреждении мало. Но всё объяснилось просто. При входе в злачный квартал располагался дежурный пикет так называемой «Полуночной Миссии» (это разновидность международной «Армии Спасения» для людей, алчущих вкусить от пороков). Всем желающим проникнуть в Сант‑Паули почти силком впихивали листовки, предупреждающие об инфекции, которую разносят продажные женщины, в листовках красовался и «Верный путь к счастью», подкреплённый авторитетными ссылками на Библию.
Две страшные меге
