лел на своём портрете Константин Маковский; маэстро окружил свою бесподобную натуру старинной бронзой, эффектно бросил на колени красавицы шкуру леопарда.
Для женщин её круга эмансипация, о которой так рьяно хлопотали курсистки‑бестужевки, казалась лишней, она была уже достаточно эмансипированной, как и все дамы высшего света столицы, но свою женскую свободу видела лишь в полном раскрепощении нравов, — и не этим ли привлекла меня, глупого юнца?..
Эта женщина была замужем и намного старше меня. В новое для меня время я вступил стоящим на коленях. Перед высшим существом на земле — перед женщиной!
Впрочем, я не хочу называть её имени, запятнанного пороками и явным предательством. Я тогда не знал, что она была любовницей министра юстиции Муравьёва, а недавно делала аборт после связи с Иренсем, викарием Киевским. Опытной светской львице, наверное, нравилось то привлекать меня к себе, то повергать в бездну отчаяния наружной холодностью.
Удивляюсь, как быстро была парализована моя юношеская воля, а все планы жизни разрушились этой блудницей.
Наконец настал день окончательного решения.
— Надо стреляться! — убеждённо сказал я себе.
Помню, что действовал почти механически, как следует проверив работу револьвера. Потом присел к столу, сочиняя нечто вроде послания — вы, живущие после меня, должны быть счастливее нас, а я покидаю этот мир, не желая видеть никого, ибо обстоятельства намного сильнее меня… Как я был наивен!
Но всё готово. Можно стреляться.
— А теперь встань! — услышал я голос отца. Он неслышно появился на пороге моей комнаты, привычным жестом протирая стекла пенсне замшевым платком.
— Прочти, что ты там напортачил, — велел отец.
Я молчал. Папа подошёл ко мне. Прочёл сам.
— Пшют гороховый! — заявил он мне. — Я всю жизнь тянусь в нитку, чтобы сделать из тебя полезного для России человека… Подумал ли ты обо мне? Вспомнил ли ты о матери?
— У меня нет матери, — ответил я подавленный.
— Как у тебя поворачивается язык? — вдруг закричал отец. — Я давно наблюдаю за тобой, и ты давно мне противен и гадок. Встань прямо. Не смей отворачивать свою похабную морду…
При этом он хлестал меня по щекам. И это было так ужасно, так нестерпимо позорно, а голова так жалко моталась из стороны в сторону, что я не выдержал — заплакал:
— Прости, папа. Но я очень несчастен.
— Я… тоже, — ответил отец. — Я тоже глубоко несчастен. Потому что продолжаю любить твою мать, которая — я верю — ещё вернётся к нам, и я все прощу ей… все, все, все!
Мне вдруг стало безумно жаль его. Ведь он совсем одинок. И когда мама покинула нас, он продолжал любить, и это открытие ошеломило меня. Перед его трагедией жизни моя страсть показалась мне жалкой и мелочной…
Отец вдруг спросил:
— Что ты ценишь из житейских заповедей?
— Только одну: «Если все, то не я!»
— Так и следуй этой заповеди, а больше не дури…
Я всю ночь размышлял: где мне быть?..
Как раз умерла британская королева Виктория, опозоренная поражениями английской армии, которую избивали в Южной Африке буры. Пожалуй, на стороне буров были тогда все — не только народы, но и правительства, а в России даже дворники, подметая панели, во всё горло распевали:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…
Я оказался в Одессе, где собирались добровольцы, едущие на край света, дабы на стороне буров сражаться с английскими колонизаторами. Я не был одинок в своём стремлении: среди добровольцев встречались студенты и крестьяне, интеллигенты и просто разочарованные люди, искавшие благородной смерти в бою, немало было и врачей общества Красного Креста. Нет смысла излагать дальний путь, скажу, что только в порту Джибути я впервые увидел африканцев; пароход «Наталь» доставил нас в гавань Делагоа‑Бей, откуда мы поездом въехали в страну буров.
Я всегда был равнодушен к пейзажу, и, наверное, по этой причине природа Африки не произвела на меня сильного впечатления. Буры жили на хуторах‑фермах, окружённых деревьями мимозы и стройными эвкалиптами. В каждом доме было обязательно пианино — для безграмотных женщин, на почётном месте лежала Библия — для полуграмотных мужчин. Интеллектом и культурой буры никогда не блистали, и лишь много позже я понял то, чего не мог понять раньше: буры такие же колонизаторы, как и англичане, но желавшие сохранить своё первенство в Африке, дабы и далее угнетать чернокожих.
При мне рабы‑кафры заваривали кофе для господ фермеров и подавали трубки для буров, выслеживающих англичан в зарослях у железнодорожной насыпи. Все буры были прекрасные стрелки, я сам видел, как с расстояния в 600 метров один пожилой бур влепил пулю английскому офицеру точно между глаз. Прирождённые охотники на антилоп и жираф, буры и эту войну с колонизаторами, по‑видимому, рассматривали как большую охоту на зверей, посмевших вторгнуться в их заповедный кораль. Городское же население Трансваля состояло из подонков и аферистов, наехавших откуда угодно искать золото и алмазы, готовых сражаться сегодня за буров, а завтра за англичан, и потому отношение самих буров к русским добровольцам сначала было несколько насторожённым. Надо было пожить с ними, попить с ними кофе и выкурить несметное количество табака, чтобы они стали тебе доверять. Теперь‑то все знают, что англо‑бурская война — результат давнего англо‑германското соперничества из‑за колоний в Африке, но тогда мне, как и большинству русских, казалось, что буры, воодушевлённые любовью к самоизоляции, подобно черногорцам, сражаются только за свою свободу…
Немало запомнилось в этой войне, но я нарочно сокращаю своё описание, дабы не увлечься множеством любопытных деталей чужестранного быта. Выберу из копилки памяти главное. Я был ранен пулей в плечо, после чего валялся в госпитале Претории. Затем меня свалила жестокая малярия, приступы которой ощущаю и поныне. Наконец, однажды на поезд буров наскочил английский бронепоезд, я — с оружием в руках — попал в плен к англичанам. Сначала они никак не желали признавать во мне «нонкомбатанта», угрожая расстрелом на месте, а потом загнали меня за колючую проволоку своего концлагеря, где джентльмены морили голодом и жаждой тысячи женщин и детей буров. Русские люди уже достаточно изведали на своём историческом пути все тюрьмы и все виды каторги, но до создания концлагерей они ещё не додумались, а Гитлер только совершенствовал систему массового истребления людей, изобретённую англичанами. Я вывез на родину из этой войны не только зверский аппетит и знакомство с малярией, но ещё три весьма полезные вещи: умение маскироваться, пристрастие к защитному цвету — хаки и ловкость в стрельбе, ибо именно англо‑бурская война вызвала во всём мире большой интерес к снайперскому искусству…
* * *
В конаке Белграда всё оставалось по‑прежнему, и король‑кретин обожал свою перезрелую Драгу, а в окружении его престола заглавная роль отводилась «напреднякам» — австрофилам.
В марте 1903 года на улицы сербской столицы вышли студенты и рабочие, демонстрируя под окнами конака:
— Долой деспотов… свободы! Живео Србия!
— Стреляйте в них, — требовали «напредняки».
Но солдаты гарнизона отказались выполнять приказ.
— Так вызовите жандармов, — повелел король.
— И пусть они перещёлкают всех! — взывала Драга…
Жандармы убили восемь человек и десять тяжело ранили…
— Я хочу любить и быть любимым, — рассуждал король.
Вечером 28 мая в конаке должен был состояться «домашний» концерт. Драга обещала королю спеть весёлую песенку.
…Я появился в Белграде накануне этого концерта.
Как же это случилось? Да очень просто…
6. Хорошо быть сербом…
В моём поведении, как я понимаю сейчас, ничего странного не было, и вы, пожалуйста, не сочтите меня авантюристом. Дело даже не в сербской крови, доставшейся мне от матери. Слишком красноречиво высказывание поэта Байрона, павшего в борьбе за свободу греков: «Если у тебя нет возможности бороться за свободу у себя дома, так борись за свободу своего соседа». По‑моему, лучше не скажешь…
После всего пережитого в Африке я проводил время в Петербурге, много читая и навещая своих «пашугастов». Однажды, после неприятного для меня разговора с отцом, я всю ночь не спал. И всю ночь скрипел расшатанный паркет под шагами неспавшего отца. Утром он вошёл ко мне и деловито отсчитал для меня четыре сотенных «екатеринки»:
— Обменяешь на франки в Париже! Проблудись как паршивый кот, чтобы всякая блажь из головы вылетела. Делай что угодно, но ты обязан вернуться домой совсем другим человеком…
Заграничный паспорт до Парижа был легко раздобыт в канцелярии санкт‑петербургского градоначальства; полиция подтвердила, что препятствий к моему отъезду не имеется: политически я был чист, аки
