— Екатерина Александровна, — назвал я её по имени‑отчеству, тем самым давая понять, что Самсонова я знал лично, — ваш супруг остался возле фермы Каролиненгоф вблизи Виленберга.
— Почему вы так уверены в этом? — удивилась она.
— Мне так говорили, — уклончиво ответил я.
— Могу ли я опознать его?
— Да. Если его не обчистили местные мародёры, то на груди должен сохраниться золотой медальон с фотографиями ваших детей, сына и дочери. Извините, мадам, но более того, что мною сказано, я сообщить вам ничего не могу…
(Вдова отыскала мужа именно по этому медальону; с помощью немецких властей прах Самсонова был переправлен через линию фронта в Россию, и наш генерал успокоился на семейном кладбище в селе Егоровка Херсонской губернии.) Но визит «знатной дамы» в Гальбе завершился скандалом. Когда мадам Самсонова стала вручать пленным крестики и молитвенники, привезённые в дар от самого царя, Епимах Годючий страшно обозлился:
— Да у меня свой хрест имается! Ты бы, барыня, коли с царём чай пьёшь, привезла нам утешение, а не крестики. Докель мы тут в холодрыге да голодухе загибаться будем?
— Уповайте на скорую победу, и свободу обрящете…
Лучше б она этих слов не произносила. Какой‑то захудалый стрелок, взятый в армию из студентов, выпалил прямо в лицо Самсоновой — так, словно всадил в неё заряд дроби, перемешанный с солью:
— Передайте царю, что, когда тысячи таких, как мы, вернёмся на родину, царь увидит в нас тысячи революционеров, которые не простят ему ничего… Мы ещё расквитаемся!
Нет, не германская пропаганда — сами пленные своим умом доходили до мыслей, до которых ранее они не додумались.
5. Два шага вперёд
Конечно, после крематориев Майданека и Освенцима, концлагерей уничтожения Маутхаузена или Треблинки жалкое прозябание в немецком плену при кайзере можно считать райским блаженством. Но тогда, в четырнадцатом, нам, угодившим в плен, казалось, что мы попали в сущий ад. Мне, в отличие от других, было ещё намного легче, ибо подобное скотское состояние я ещё смолоду познал на себе, испытав все прелести английского концлагеря, созданного для африканских буров. Но каково было другим? Правда, осенью между Россией и Германией состоялся обоюдный обмен пленными калеками, нуждающимися в серьёзном лечении, однако у меня руки‑ноги были на месте…
— Когда же? — мытарил меня Годючий. — Спас стало, конец терпёжу приходит. Лучше б мне ногу оторвало… Согласен калекой на родине быть, нежели здоровым в плену…
В углу барака с утра кипел, отвратно булькая, громадный чан, в нём варился суп из маиса, перетёртого пополам с гнилою картошкой, — бурда бурдою, но выбирать по карточке меню нам не приходилось: ели что дают! По воскресеньям каждому давали по три варёные картофелины. Распределением их ведали немецкие унтер‑офицеры, они же прекращали скандалы и драки, ибо для голодных людей всегда коварен вопрос: кому больше, а кому меньше досталось? Мы дрожали в своих бараках, и не только от холода, но даже от мерзости унижения, в котором приходилось жить и страдать нам, великороссам…
Наши соседи из Кроссена нужды не ведали, немецкой бурды не ели. Русские пленные с ведёрками и мисками слонялись возле бараков пленных союзников, вымаливая остатки супа, за что и были обязаны перемыть грязную посуду, а заодно уж почистить обувь своих собратьев по оружию. Разве не позор? Но мне приходилось наблюдать и другое. Русский человек вообще чертовски сообразителен, по природе он большой выдумщик. Пока не пришла нужда, он плевать хотел на свои таланты. А теперь у него всё шло в дело! Увидит наш Ванька калабашку, вырежет из неё фигурку бабы с коромыслом на плече. Найдёт проволоку, и тут же скрутит её в оригинальную подставку для горячего утюга. Из любой дранины мастерили коврики, кромсали свои сапоги, делая из голенищ красивые кошельки.
Все поделки наши мастера торговали немцам, но пфеннигов с них не брали, а просили хлеба… только хлеба!
Я даже близко не подходил к воротам Кроссена, боясь нарваться на кого‑либо из пленных русских офицеров, способных узнать меня. Затаись. Терпи. Помалкивай. Выжидай. Победим…
Если раньше немцы придерживались соблюдения Гаагских конвенций, то к концу 1914 года они ожесточились сами и ожесточили своё отношение к пленным. Германия уже осознала, что Вильгельм II попросту трепался, обещая, что его солдаты вернутся по домам к «осеннему листопаду»; война «четырёх F» (освежающая, благочестивая, весёлая, вольная) превратилась в затяжную бойню, из которой Германия теперь сама не знала как выбраться. Сами голодные, немцы и нас морили голодом. Начались издевательства, побои и даже… даже пытки! В лагерях Гальбе и Кроссен разом умерло более полутора тысяч пленных. Голод, грязь и антисанитария вызвали эпидемию тифа, вот он и косил людей, как траву, а клопы вступили в боевой альянс со вшами, подвергая нас изуверским физиологическим истязаниям. Сидя на нарах, дрогнущий от холода, я — сверху вниз — смотрел на своих товарищей по несчастью, и мне все чаще вспоминались гётевские строчки из его «Коринфской невесты»:
Жертвы валятся здесь.
Не телячьи. Не бычачьи.
А неслыханные жертвы — человечьи!
В соседнем Кроссене англичане и французы имели право на переписку с родными, их правительства заваливали пленных посылками с калорийной пищей, слали тёплую одежду и новую обувь. Наконец немцы не лупцевали их — все беды обрушивались именно на нас, на русских, а из Петербурга мы крошки хлеба не видели, крестики да иконки, что привезла от царя Е. А. Самсонова, — вот и вся «помощь» благодарного отечества. Скоро немецкий комендант, любитель русских песен, запретил нам собираться группами, а беседовать меж собою мы должны были очень тихо, почти шёпотом. Зато, маршируя до нужника, распевать мы были обязаны как можно громче: «Дуня, Дуня, Дуня я, Дуня ягодка моя…» В бараках слышались возмущённые голоса:
— Всех их в такую‑то патоку с мёдом! Вот расписывали у нас в газетах, будто кайзер да наш Николашка друзья такие, что их, как собак, водою не разольёшь. Если они, шкуродёры, меж собой разлаялись, так пущай бы на кулаках дрались, а мы‑то за што страдать должны? Шоб она горела, эфта политика. Нам с ихней политики, окромя вшей, никаких прибытков…
Наказания сделались изощрённее. Военнопленных подвешивали на столбе, так что они едва могли касаться земли пальцами ног, и эту пытку люди выдерживали не долее двух часов, потом начинали орать. Епимах Годючий — на удивление палачам — провисел в таком положении с утра до вечера. Но сознания не потерял, а в барак он приполз на четвереньках.
Я помог ему взгромоздиться на нары и шепнул:
— Долго не протянем. Надо выкручиваться.
— Может, пожар устроить? Спалить все к чертям собачьим.
— Это не выход. Сейчас хоть крыша над головой.
— Поесть бы, — зябко поёжился вахмистр.
— А где я тебе возьму? Лежи…
Поначалу немцы не принуждали нас к труду на благо своего «рейха». Но острая нехватка рабочей силы, пропадавшей в окопах, заставила их обратиться к нашей помощи. Принуждения, впрочем, не было. На работы вне лагеря брали лишь тех, кто добровольно желал корчевать пни в лесах, мостить дороги или обслуживать коровники на фермах помещиков. Совсем неожиданно комендант лагеря объявил, что требуются чернорабочие в отъезд, но с обязательным знанием немецкого языка.
— Таковым будет выдано чистое бельё, оденем в приличные костюмы, купим билеты на поезд, а за труд станете получать деньги… Кто согласен — два шага вперёд!
— А где предстоит работать? — спросил я.
— На заводах в Эссене…
Люди молчали. Одни не владели немецким языком, другие не верили соблазнам коменданта, третьи — из патриотических убеждений — не желали, чтобы их труд использовали враги.
— Ну, Епимах, — сказал я, — два шага вперёд… марш!
* * *
Таких, как я с вахмистром кавалерии, набралось по лагерям немало, и всех нас, плохо или хорошо владевших немецким языком, рассадили по вагонам поезда, идущего на Дюссельдорф. К нам приставили только одного конвоира, который почему‑то любил убеждать остальных пассажиров поезда:
— Вы не пугайтесь! Я сам поначалу боялся. Но это не преступники, а русские пленные, которых надо занять полезной работой, чтобы не поедали наш хлеб даром…
Одни пассажиры уходили, а новым он снова внушал:
— Только не пугайтесь! У всех русских такие морды, что сначала я сам их боялся, но потом привык. И вы привыкнете…
Немцы сдержали своё слово, и при отправке из Гальбе мы с Епимахом были одеты вполне прилично, ничем не отличаясь от сезонных рабочих. На путевые расходы нам выдали по десять марок, которые мы сразу отдали нашему оболтусу‑конвоиру, чтобы не запугивал немецких пассажиров своими комментариями относительно наших персон. Поезд шёл на запад, чтобы в районе Эссена вышвырнуть пленных на прожор того чудовищного молоха, который зовётся «империей Круппа». Попутчики мои бы
