ахотели, если всюду, где побывал ваш вермахт, после вас даже трава не растёт…
Пожалуй, никто из пленных так не штудировал труды марксистов и самого Сталина, как этот заядлый нацист. Шмидт выписывал горы цитат, а потом, составляя из них невообразимую мозаику, доказывал, что вся наша философия ни к чёрту не годится. Мне было известно, что в «котле» Сталинграда Шмидт до последней минуты настаивал перед Паулюсом на борьбе до последнего патрона… Новикову я сказал:
— Терпение моё лопнуло! Слушайте, полковник, неужели у этого Шмидта не сыщется хоть одной завалящей вши или полудохлой гниды, чтобы он сутки‑другие посидел в карцере?..
Вообще ладить с этой публикой было нелегко. Я, со своей стороны, вёл себя корректно и осторожно. Отношениям с пленными мешали и некоторые шаблоны, укоренившиеся в нашей печати из‑за политической близорукости журналистов. На этом однажды попался и комендант лагеря — полковник Новиков.
— Ты мерзкий фашист! — заявил он как‑то одному немцу.
— Я? — возмутился тот. — Никогда не был фашистом и не стану им. Я убеждённый национал‑социалист. А фашисты… можете полюбоваться, вон они стоят, — и показал на итальянцев.
Зато итальянцы оскорблялись, если их сравнивали с национал‑социалистами партии Гитлера:
— Посмотрите на меня — я же порядочный фашист, и ничего общего с этой гитлеровской сволочью не имею…
Я пояснил Новикову, что фашистами называли себя легионеры Древнего Рима, и Муссолини воскресил слово «фашист» для своих чернорубашечников. Между тем в лагере началось разделение пленных — на твердолобых нацистов и тех, кто искренне страдал за Германию, почему гитлеровцы называли их «антифами» или «кашистами» (Kaschisten — продавшийся русским за лишнюю миску каши). Откровенные нацисты подавляли упавших духом своими угрозами, своим бывшим партийным авторитетом:
— Твой адрес мы знаем и найдём способ сообщить в Германию чтобы твоя семья переселилась в Освенцим. Не думай уйти от расплаты. В день нашего торжества ты будешь повешен!..
В таких условиях честному немцу было нелегко отстаивать свои убеждения, и я уважал генерала Отто Корффеса, который не боялся говорить о Гитлере стихами Генриха Гейне:
В Берлине я видел дряхлого пса,
Умел он когда‑то резвиться.
Теперь же лишился зубов и горазд
Лишь лаять на всех и мочиться…
Битва на Курской дуге многое переменила, а на мундирах генералов появились бледные просветы — от споротых «орлов». Многие погрузились в состояние депрессии, рассуждая:
— Вы слышали новость? Говорят, нас пошлют на восстановление руин Сталинграда. А там и столетия не хватит, чтобы все кирпичи разобрать. В этом случае мы никогда не вернёмся в Германию, так и сдохнем на сталинских стройках…
Летом 1943 года был образован национальный комитет «Свободная Германия», издавалась газета «Фрайес Дойчланд»; осенью же возник и «Союз немецких офицеров», порывающих с Гитлером, президентом «Союза» стал генерал артиллерии Вальтер фон Зейдлиц. С этим оригинальным человеком я познакомился при анекдотических обстоятельствах. Перед порогом моего жилья лежал кусок гусеничного трака от танка, вместо коврика, чтобы очищать подошвы от уличной грязи. Зейдлиц долго скрёб сапоги, а войдя ко мне, выкинул руку в нацистском приветствии.
— Что вы этим жестом хотели бы сказать, фон Зейдлиц?
— Вот на какую высоту прыгала моя любимая собака…
Да, высоко прыгала его «собака», так что даже перемахнула высоченную изгородь лагеря для военнопленных!
Прямой потомок того самого Зейдлица, который во времена Фридриха Великого, заодно с Циттеном, водил в атаки прусскую кавалерию, он в армии Гитлера считался специалистом по «котлам». Так, в 1942 году Зейдлиц вывел из окружения войска под Демянском, но вскоре и сам угодил в «котёл» Сталинграда, из которого вырваться не удалось. Зейдлиц с некоторой гордостью носил почётную нашивку «За Демянск», и я спросил его, почему он, мастер по деблокированию, не вывел армию Паулюса:
— Или вы стали хуже?
— Мы остались прежними. Зато вы стали лучше…
Кольцо наших войск ещё только смыкалось вокруг Сталинграда, когда он призывал не исполнять приказов Гитлера и самим убираться от Волга подальше. Я сказал Зейдлицу:
— Из вас получился бы дальновидный политик.
— Нет. В политике я уважаю не декларации, а лишь смешные анекдота об авторах этих деклараций. Но я, правда, решил капитулировать раньше Паулюса, пока мы ещё не стали обгладывать копыта румынской кавалерии…
Зейдлиц жестоко поплатился, когда выехал на фронт, агитируя своих прежних друзей‑генералов сдаваться в плен, за что вскоре гестапо арестовало его жену Ингеборг фон Зейдлиц, а через день и дочерей. Мы подружились с Зейдлицем осенью 1943 года, когда 16 сентября генерал Вальтер Модель (любимец фюрера) пытался объяснить в печати причины слабости вермахта, а Зейдлиц опубликовал во «Фрайес Дойчланд» достойный ответ, указав на слабость головы самого Моделя.
Паулюс, живший уединённо, оставался для меня загадкой, и перестал быть загадкой, когда неожиданно выступил на защиту Зейдлица, подвергаемого обструкции своих прежних друзей.
— Немцы при Гитлере, — заявил фельдмаршал, — стали вроде дрессированных зверей в цирке: они все понимают, о многом догадываются, но сказать ничего не могут. Будем же уважать Зейдлица, первым разорвавшего этот заколдованный круг…
Вечерами Паулюс в своей «келье» переводил статьи из «Красной звезды», и я, узнав об этом, выразил своё удивление.
— Мне трудно, — отвечал он. — Но, как утверждал Декарт, «чтобы найти истину, каждый должен хоть раз в жизни освободиться от усвоенных им представлений и совершенно заново построить систему своих взглядов». Можете не проверять цитату — у меня отличная память — заметил он с небрежной усмешкой.
Над его столом была приколота записка со словами: «Избрал немилость там, где повиновение не могло принести ему чести» Перехватив мой взгляд, Паулюс любезно пояснил:
— Эпитафия с могилы опозоренного генерала Марвитца…
Честно говоря, я так и не мог вспомнить, какую из битв проиграл этот Марвитц. Но эпитафия над его прахом, очевидно, ближе всего отвечала настроениям Паулюса. Фельдмаршал казался мне морально надломленным, но я отметил его колоссальную выдержку. Всегда подтянут и собран, Паулюс не был солдафоном, скорее напоминая интеллектуала, наряжённого в генеральскую форму. Он очень ценил своё одиночество, разделяя его с Вилли Адамсом, ковырялся во фруктовом саду; в частных беседах Паулюс обнаруживал неожиданную эрудицию — мог со знанием дела судить о целебных водах Давоса, смело критиковал выводы немецких физиологов. Вечерами прислушивался к далёкому грохоту эшелонов, в которых тогда перевозили тысячи девушек.
— Интересно, куда они едут, едут и едут?
— Добровольцы. Чтобы восстанавливать Сталинград.
Паулюс тяжело и надолго задумался.
— Им будет там тяжело… Впрочем, — сказал он, — если я доживу до глубокой старости, я хотел бы снова побывать в Сталинграде… в новом, где не останется следов войны.
Паулюс очень внимательно изучал сводки Совинформбюро о положении на фронте, на школьной карте он — ведущий стратег вермахта, автор плана «Барбаросса» — делал штабные пометки, которые мог понимать только один он, полководец.
— Не думайте, что я переигрываю войну, — сказал он мне — Просто я наблюдаю, как Гитлер проигрывает войну..
Паулюс не всегда был согласен с нашей пропагандой.
— Вы напрасно представляете Гитлера психом или придурком. Я лично проработал с ним несколько напряжённых лет и могу заверить вас что это человек вполне разумный, обладающий почти дьявольской интуицией.
— Согласен, — отвечал я — Наша пропаганда перегибает палку, и если бы Гитлер был только психопатом, вы, господин фельдмаршал, не оказались бы на берегах Волги.
Паулюс завоевал мои симпатии после одного случая. В момент очередного «ржанья» начальника своего штаба он пресёк его плоское и неумное шутовство выговором.
— Шмидт, я устал от ваших концертов! Я, как и вы, тоже хотел бы иметь иной гарнир к мясу, но мы же здесь не в берлинском «Адлоне», где дают гарнир по заказу. Русские, кроме пшена и овсянки, не могут разнообразить наше меню. Они сами кормятся по карточкам — хуже нас с вами! У них дети не имеют и доли того, что имеем здесь мы, сидящие за колючей проволокой. Так постыдитесь же, камарад, ржать.
Паулюс заметил моё внимание к нему, особенно в тех случаях, когда он хотел переосмыслить свои победы и поражения.
— Но зачем вам это? — спросил он меня.
— Кто забывает прошлое, тот остаётся без будущего. Наконец, сказал я, — если на войну смотреть лишь своими глазами, получим любительскую фотографию, но, глянув на войну глазами противника, мы получим отличный рентгеновский снимок.
Вальтер фон Зейдлиц, человек горячий, порывистый, уже отбыл на фронт, где в полушубке с
