Страшнее страшного страха было сокрытие правды. Власти утаивали от народа свой позор — Минск немцы взяли на шестой день войны, а по радио у нас сообщали о жестоких боях на Минском «направлении» (понимай как знаешь). 3 июля Хозяин заявил по радио, что лучшие дивизии врага разбиты, танки и авиация противника нашли могилу в нашей земле. И чем дальше на восток продвигался вермахт, тем всё более миллионов немцев «убивало» Совинформбюро в своих кабинетах; иногда даже казалось, что в Германии давно не осталось людей, все уже давно похоронены нами…
Когда я снова появился в разведотделе Генштаба, меня встретили очень дружелюбно, сослуживцы наперебой спешили сказать мне, что они всегда верили в мою честность.
— Сейчас, говорят, будет издан указ о праве ношения царских боевых орденов, полученных за войну с кайзеровской Германией… Много у вас таких?
— Больше, чем у вас советских, — отвечал я…
Однако в разведке меня использовали, скорее, в роли «консультанта», а затем в том же амплуа перевели ради «укрепления кадров» в Радиокомитет, занятый тем, чтобы пропаганде Геббельса противопоставить свою контрпропаганду. Возглавлял эту архисложную работу Дмитрий Алексеевич Поликарпов, и я, не будучи знаком с ним ранее, был приятно удивлён, встретив в этом партийном деятеле человека умного и честного. Он всегда говорил со мною на пределе откровенности, что и позволяло мне отвечать ему тем же.
Здесь уместно дельное примечание. Со времён библейской давности народы мира, не надеясь только на грубую военную силу или разум своих правителей, всегда дополняли их важным фактором психологического давления на общественное мнение противников. К сожалению, наша страна оказалась совершенно неподготовленной к тому, чтобы бороться с Геббельсом и его компанией, уже имевшей большой опыт в демагогии, признаюсь, я не раз удивлялся, как искусно в Берлине отмывали чёрного кобеля добела. С тотальным государством вообще труднее бороться.
И не все в нашей контрпропаганде мне нравилось. Помню, когда немецкие коммунисты, живущие в Москве, составили первую листовку, обращённую к гитлеровским солдатам, её отнесли — ради проверки — Льву Захаровичу М[ехлису], заседавшему в высоких инстанциях.
Этот авторитетный товарищ, запросто вхожий к Хозяину, всю листовку снабдил множеством грубейших ругательств по адресу Гитлера, призывая немецких солдат сразу бросать оружие и сдаваться в плен, пока не поздно, иначе им худо будет… Помню растерянность Вильгельма П[ика], увидевшего своё творение в искажённом виде. Мне пришлось крупно поговорить с Поликарповым.
— Вы не верите в силу нашей пропаганды? — укорил он меня.
— В такую вот филькину грамоту, составленную из брани, не верю. Немецкий солдат наступает, а наш драпает. В такой момент призывать немцев к свержению Гитлера — по меньшей мере нелепо. И до тех пор, пока мы не научимся побеждать, немцы будут нашими листовками подтираться. Убеждать побеждающего врага, чтобы он покорился побеждённым, — это занятие для идиотов. Наконец, сами немецкие коммунисты сказали мне, что ругать Гитлера ещё не пришло время…
Я советовал вести контрпропаганду осторожно, сначала на тормозах. Напомнить о временах Фридриха Великого, который был очень талантлив, но всё‑таки разбит русской армией; напомнить о железном канцлере Бисмарке, человеке громадного ума, который предупреждал немцев не задирать хвост перед Россией, иначе Германия разлетится вдребезги; напомнить немцам о том, что Германия ещё не расплатилась с Россией за 1813 год, когда именно русский солдат спас Европу и освободил Пруссию от наполеоновской оккупации.
— Наконец, — сказал я, — надо читать по радио дуракам в Берлине стихи немецкого поэта и патриота Арндта, который говорил, что короли приходят и уходят, а сама Пруссия, сам немецкий народ остаются… Если мы сегодня ещё не обладаем ораторским искусством Ганса Фриче, радиодиктора Берлина, так давайте подсунем им Бисмарка или Арндта, которые красноречивее Геббельса… Будем бить немцев примерами немецкой истории!
Однажды, прослушав запись передачи на Германию, я сказал Поликарпову, что выпускать её в эфир никак нельзя.
— Почему? М[ехлис] одобрил текст.
— Нельзя, — объяснил я, — чтобы московский диктор, вещающий на Германию, заражённую антисемитизмом, говорил с сильным еврейским акцентом.
— Помилуйте, но Лев Захарович…
— Но… акцент, чёрт побери! — вспылил я. — Какой немец поверит Москве, если услышит голос еврея?
Не знаю, дошло это до Л. З. М[ехлиса] или нет, но при встрече со мною он осмотрел меня чересчур выразительно:
— Мало сидели? Ещё захотелось? — и отошёл…
Я предложил, помимо официальной («белой») пропаганды, вести иногда и «чёрную», когда источник её неизвестен. Немец в Германии, случайно нащупавший в эфире незнакомую станцию, может подумать, что передачу ведёт тоже немец, затаившийся со своим передатчиком где‑то в Германии. Для этого я как следует подготовился, решив изобразить себя тем немцем, который не забыл ещё старой, добропорядочной Германии; никаких призывов — одни эмоции… Мой голос был совершенно неизвестен в международном эфире, и я решил побыть в роли радиодиктора.
Помню, как раз в Москве объявили воздушную тревогу, когда я впервые подошёл к микрофону. На пульте вспыхнул сигнальный свет — можно начинать.
— Германия! — начал я. — Где твои милые, уютные города, обвитые старомодным плющом, где твоя былая философская скромность бытия и твои прекрасные музеи, наполненные сокровищами старой мысли? Я люблю тебя, умная, деловая, скромная и просвещённая Германия — страна, давшая миру так много, всем европейцам и всем нам, немцам. Теперь, у меня нет сердца — открытая рана, и она кровоточит гневом и страхом…
* * *
В сорок первом, когда всем русским людям хотелось верить в близкую гибель военной машины Германии, находились горе‑учёные, строившие в угоду нашим правителям добренькие прогнозы о том, что Германия вот‑вот выдохнется, ибо в ней наступит истощение от нехватки сырья.
Наша армия по‑прежнему отступала, обгоняя ревущие стада колхозных коров и многотысячные толпы изнурённых беженцев, а наш академик Е. С. Варга печатно заверял публику, что ещё месяц‑два, и все моторы танков и самолётов Гитлера умолкнут, ибо кончатся запасы горючего. Вот именно тогда, рискуя прослыть «паникёром», выступил наш знаменитый учёный А. Е. Ферсман, подсчитавший экономические возможности стран гитлеровского блока, и пришёл к самому точному выводу:
— Германия развалится к весне сорок пятого года…
Я увлёкся своей работой, занимаясь «чёрной» пропагандой, как немецкий антифашист, живущий где‑то в Германии, и, подходя к микрофону, я почему‑то всегда вспоминал ценное изречение Ганса фон Секта: «Офицер генерального штаба не должен иметь своего имени!» У меня и не было теперь имени — и не надо мне имени, лишь бы осталось в святости имя Родины…
1. Наша Катерина просто кипит…
Я вернулся в Петербург ещё до объявления войны, и в моей голове почти болезненно пульсировал идиотский рефрен для детского понимания: «Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, и от волка уйду…». После двукратного бегства — из Германии и Австрии — меня угнетало чувство своей непригодности для работы в разведке, и я, страдая самолюбием, считал себя «мертвецом в отпуску». Тайный агент, я как бы перестал быть тайным после двух разоблачений, и даже не удивился, получив на домашний адрес почтовую открытку, украшенную целующимися голубками: «Дорогой Наполеон! Остров Св. Елены — слишком роскошно для Вас, а потому приготовьтесь закончить свои гулянки на виселице. Сразу же заверяем Вас, что лишних свидетелей Вашего позора не будет…».
Хотя угроза войны была очевидна, но я почему‑то не очень верил в то, что война возможна. Мне казалось, что июльский кризис так и останется лишь кризисом. Кажется, и сами петербуржцы, лучше других россиян осведомлённые, не слишком‑то верили, что доживают последние дни мира. Посетив однажды недорогой ресторан на Стрелке, я был удивлён легкомыслию публики, которая откровенно потешалась над сущей ерундой, преподносимой с эстрады балалаечниками:
В далёком ущелье Кавказа
Царица Тамара жила,
На ней треугольная шляпа
И серый походный сюртук.
По возвращении в столицу первое, что меня поразило, так это бешеное падение цен на все товары и баснословная дешевизна продуктов, а цены все падали и падали — это было результатом июльского кризиса: вдруг не стало экспорта, а потому все торговцы спешили сбыть свои товары. Примерно за неделю до 1 августа (роковое число!) я был вызван в Генштаб, где без лишних свидетелей меня наградили высоким военным орденом. Почти тогда же — без публикации в газетах — я был жалован во французском посольстве орденом Почётного легиона, который в присутствии посла Палеолога мне вручил военный атташе Маттон де ла Гиш…
После того как меня достаточно обмазали мёдом, я был причислен к «Разведывательному отделению Главного управления Генштаба», работа которого была почти легальна; моя фамилия появилась в официальных справочниках должностных лиц Российской империи, только нача
