ыло написано: «РУССКИЙ КАЗАК. Питается сырым мясом младенцев». Однажды на улице Омулефофена я увидел казаков, силившихся поднять с колен молодую немку с грудным ребёнком на руках. Казаки её поднимали она снова падала. Мне пришлось вмешаться.
— О чём она причитает? — спросил урядник. — Бьёмся с ней, бьёмся… ровно припадочная, а мы ни хрена не понимаем, чего этой дуре от нас надобно?
— Она просит, — объяснил я, переводя речь задуренной женщины, — чтобы вы не съели её ребёнка, согласная даже на то, чтобы самой быть съеденной вами.
— Да типун ей на язык! — стали материться казаки…
Но постепенно, по мере продвижения армии в глубь Пруссии, эти слухи примолкли, жители стали возвращаться в покинутые жилища. Нас они уже не боялись, но, увидев конные разъезды, пугливо прятались, говоря: «О, Kosaken, Kosaken…» Наши офицеры стыдили их, выслушивая в ответ всякие басни:
— Пасторы в своих проповедях предупреждали, что в тёмных лесах Сибири, где ещё не ступала нога культурного человека, водится особая порода зверей — казаки, и ваш царь специально разводит их для истребления немцев…
Брошенные селения понемногу оживали, возвращенцам велели открыть магазины и мастерские. Некоторые товары коммерсанты готовы были отдать офицерам даром, но никто и никогда не поддался этим искушениям, говоря:
— Нет, нет! Мы имеем приказ только покупать…
За один рубль шли три немецкие марки. Если же хозяин лавки не возвращался, её запирали, а военный комендант накладывал на замки свою печать. При всеобщем житейском достатке пруссаков не было случая, чтобы они отказались от получения дармового обеда из нашей солдатской кухни. Постовский указал срывать всюду олеографии, изображающие «русских зверей», но я ему отсоветовал:
— Да пусть висят, вам‑то что?
— Как что? Зачем эта гадость?
— Для контраста, — пояснил я…
Во время этой беседы в Постовском неожиданно пробудился «сумасшедший мулла», шёпотом он предупредил меня:
— Если Александр Васильевич станет обижать вас, вы сразу жалуйтесь мне, а я с ним поговорю как надо…
В ответ на эту глупость я только козырнул, не совсем понимая, зачем Самсонову меня обижать? Меня в это время тревожило иное — не столько сам генерал Самсонов, сколько его армия. Зная о переписке с Жилинским, я чувствовал, что армия идёт вперёд, но идёт с закрытыми глазами.
* * *
У меня не было оснований для того, чтобы относиться к Самсонову плохо, скорее, я относился хорошо к этому массивному, грузному генералу с широким русским лицом. Самсонову недавно исполнилось 55 лет, я знал его за человека честных и твёрдых правил, он казался мне воплощением силы и прямоты храброго солдата. Наверное, эти качества Самсонова в своё время и привлекли в нём Пржевальского, звавшего его в свои азиатские экспедиции.
— Напрасно я не согласился, — рассказывал мне Самсонов. — Я романтик Востока, и в Азии мне легче дышится… подальше от начальства. Вообще‑то, — признался Самсонов, — на моё место прочили Брусилова, и, может быть, Алексей Алексеевич, человек талантливый, лучше меня справлялся бы на посту командарма… Вы говорите, — продолжал он, — что моя армия бредёт с закрытыми глазами? Допускаю. Но сие не от меня зависит. Я повинуюсь приказам Ставки и окрикам Жилинского, который толкает меня в спину…
Судьба баловала Самсонова, но начальство держало его подальше от Петербурга — на задворках империи. После войны с самураями он был атаманом войска Донского и Семиреченского, потом стал генерал‑губернатором Туркестана, немало сделав для развития этого края. Самсонов осваивал новые площади под посевы хлопка, в пустынях бурил артезианские колодцы, в Голодной степи проводил оросительные каналы. В солидном возрасте он женился на молодой женщине, имел двух детей. Со вздохом тоскующего мужа Самсонов показал золотой медальон, внутри которого хранились изображения сына и дочери, показал и фотографию жены.
— Моё запоздалое счастье, — сказал он, не скрывая своей любви. — Что бы я делал без этой женщины?..
Мадам Самсонова показалась мне красивой барышней, очень довольной тем, что стала «превосходительной» дамой, которой позволено теперь заказывать платья в Париже У Демулена. Странно, но я запомнил её облик, что мне пригодилось впоследствии. Пряча фотографию в бумажник, Александр Васильевич вернулся к нашему разговору:
— Вы правы, что бредём с закрытыми глазами. Но что делаете вы, разведка, чтобы открыть нам глаза?
При всём желании угодить Самсонову я не мог похвастать своими успехами, сославшись на отсутствие агентуры:
— Вот, разве что местные поляки, желающие нам победы… иногда помогают. Но я доверяю не всем, а больше доверяю тем, кто не берёт денег за информацию. Невозможно мне оборвать и все телефонные провода, опутывающие Пруссию, словно цепи — опасного преступника. С любой захудалой фермы немец способен докладывать о нас прямо в штабы Кенигсберга. Я находил потаённые аппараты в погребах с картошкой и даже… Даже обнаружил их в пчелиных ульях!
Наконец я сказал Самсонову, что были случаи поимки шпионов, переодетых священниками или в женское платье.
— Проверке такие случаи не поддаются, ибо кто же давал мне право задирать юбки на женщинах, вызывающих подозрение? Но разоблачать переодетых иногда приходилось. Их выдавала походка и слишком размашистые движения.
— Вешали? — отрывисто спросил Самсонов.
— Нет. Не вешал. Но одного пристрелил.
— Законно?
— Да, он очень хорошо от меня отстреливался…
В конце разговора Александр Васильевич Самсонов подкупил меня чересчур откровенным признанием.
— Ах, какой из меня полководец? — горестно сказал он. — Жена плохо переносила жарищу в Ташкенте, ради неё вывез семью в Пятигорск, чтобы попить нарзанов. Всё было тихо да мирно, вдруг — бац! — этот выстрел в Сараево. Вызывает меня Сухомлинов и говорит: бери армию… Я, — признался Самсонов, — даже одной дивизией не смог бы командовать, а тут сразу — армия, в которой девять дивизий. А из Волковыска жмут: давай, давай, вперёд, только вперёд. Вот и гоню армию… Верно — с закрытыми глазами!
И об этом тоже «да ведают потомки православных»…
5. Обстановка
Постовский оказался дальновиднее многих.
— Смотрите! — развернул он передо мной карту. — Жилинский, этот «живой труп» с охладевшим сердцем, вообразил, что после успеха Ренненкампфа у Гумбинена немцы отступают за Вислу, и теперь настоятельно требует от Самсонова отрезать им пути отступления. Ближе к истине будет другое: немцы сознательно открыли перед Ренненкампфом «дирекцию» на Кенигсберг, а все свои силы массируют против нашей армии… Макс Гоффман — скотина мыслящая!
— Вы не ошибаетесь? — намекнул я. Постовский превратился в «сумасшедшего муллу».
— Побойтесь гнева Аллаха! — закричал он. — Если в этом бардаке ошибаются все, то я, начальник штаба Второй армии, волею судьбы лишён права делать ошибки…
Английский майор Нокс, приставленный к нам вроде официального соглядатая, не вызывал у меня симпатий. Казалось его присутствие при штабе Самсонова понадобилось союзникам лишь затем, чтобы подталкивать нашу армию, и без того разогнавшуюся на маршах. Мне претило явное пренебрежение Нокса к нашим солдатам, которые, по его мнению, плохо готовы к войне, ибо никогда не играли в футбол. Нокс не заметил в быту наших офицеров и ни одного теннисного корта.
— Это правда, — согласился я, — что наши офицеры к сорока годам редко сохраняют осиную талию, а нашим солдатам, марширующим с полной выкладкой по сорок миль в день, не до футбола — лишь бы дотянуть ноги до привала. Но мы, русские, не понимаем и ваших солдат, идущих на войну с пачками разноцветного пипифакса, не поймём и ваших офицеров, которые тащат в окопы резиновые надувные ванны. Если говорить объективно, — сказал я, — то самые крепкие вояки в Европе, это мы и немцы, и нам одинаково смешно, что французская пехота не может расстаться с красными штанами, а ваши кавалеристы красуются красными мундирами.
— Умирать надо красиво, — заметил Нокс.
Тут меня передёрнуло. Я вспомнил концлагерь в Трансваале и сказал, что буры сражались в тех же костюмах, в каких пасли скот, а к войне относились, как к охоте на диких животных. Вряд ли мои слова понравились Ноксу, но в ответ он сказал, что английская армия способна наступать только в тех случаях, когда обеспечит свой тыл, когда последний солдат пришьёт последнюю пуговицу к своему мундиру.
— А вы? — с усмешкой спросил Нокс. — Ренненкампф не вошёл в Пруссию, а просто свалился в неё, словно пьяный в ближайшую канаву. Первая армия едва отодвинулась от границ, как её обозы уже застряли, и пушкам нечем стрелять…
Я смолчал, признав сущую правоту Нокса, который справедливо отомстил мне и за пипифакс и за надувные ванны в окопах. Лучше бы этой пикировки с Ноксом не возникало! Моих академических знаний не хватало, чтобы мудро оценив
