асоту женщин. Наконец я высмотрел в отдалении компанию военных, среди которых сидел генерал Супнек, а рядом с ним была пожилая, но ещё стройная дама с характерным профилем, который достался мне от неё по наследству. Она была очень красива в длинном белом платье, а над её шляпой «апашу» колебались лёгкие перья лебедей…
Я сначала встал. Потом я резко сел.
Сомнений не было — да, это она, моя мать.
Столько лет я мечтал об этой минуте, но, конечно, в иных условиях, в другие времена, когда был ещё молод. Узнает ли она меня теперь, как узнал её я? Какая‑то чудовищная магия сродства душ всё‑таки, наверное, существует. Я заметил, что моя бедная мама вдруг сделалась беспокойной, и неожиданно она… встала. Она как‑то беспомощно озиралась, оглядывая публику, словно искала вещь, которую только что видела и вдруг потеряла… Наконец наши взгляды встретились.
И тут я понял — она узнала меня тоже.
Напрасно я отвернулся с наигранным равнодушием.
Разом взвизгнули скрипки румынского оркестра.
Легко скользя между танцующих пар, устремлённая в каком‑то порыве, мама шла ко мне… Ко мне, ко мне, ко мне!
Она остановилась возле моего столика.
— Неужели… ты? — услышал я её голос.
Внутри меня всё оборвалось, но я глядел пустыми глазами, а мои губы источали дурашливую улыбку.
— Вы кого‑то ищете? — небрежно спросил я.
— Да… ищу. И… неужели нашла?
— Простите, фрау, я вас не понял…
Что‑то изменилось в лице мамы, сделавшейся жалкой.
— У меня был сын… там, далеко, в иной стране, — отвечала она скорбным голосом. — Если он жив, он может быть похожим на вас. Наверное, я ошиблась. Потому ошиблась, что, будь вы моим сыном, вы бы узнали меня, как узнала бы его я.
Она вернулась в компанию своего мужа, но её взгляд по‑прежнему излучал свет только в мою сторону, и это становилось даже невыносимо, словно меня преследовал луч прожектора. Не в силах терпеть эту невыразимую муку, я понимал, что лучше уйти. Именно в этот момент возле меня задержалась цветочница, приседающая в услужливом книксене. Из её красивой корзины я выбрал букет понаряднее и щедро расплатился с девушкой. Затем на листке блокнота написал краткие слова и эту записку спрятал в цветах.
Мама ещё смотрела на меня. Я подозвал лакея:
— Видишь эту даму, что сидит подле старого генерала с погонами в серебре? Передай ей эти цветы.
После чего я встал и резко вышел.
В записке, посланной мною, были слова: МАМА, ЭТО БЫЛ Я. ПРОСТИ.
9. Дубовая корона
Положение на рубежах с Сербией считалось настолько тревожным, что венский «Ориент‑экспресс» не шёл далее Будапешта; к югу двигались одни воинские эшелоны, а для пассажиров, едущих до Землина, таскался обычный «подкидыш». Я не сомневался, что в этом поезде немало агентов тайной полиции, которых узнавал по их говорливости. Если все пассажиры помалкивали, то эти провокаторы с нарочитым вызовом порицали венских заправил, расположивших авангард австрийской армии между пограничными городами — Землином и Панчовом:
— Нашим пушкам лучше бы торчать возле Лемберга‑Львова или в Перемышле, чтобы пугать русских, а Белград — открытый город, там остались одни старики с детишками…
Когда «подкидыш» дотащился до Землина, кишащего солдатами и расфранчёнными офицерами, маленький уютный Белград на другом берегу Дуная показался мне даже скромно‑величественным, словно крепость. Надо же было великой шутнице‑истории соорудить такую оплошность — выдвинуть столицу славян прямо под пушки враждебного гарнизона. Это ведь так же нелепо, как если бы человек имел сердце под ногтем указательного пальца! Речной трамвай, позванивая на корме рулевыми цепями, перебросил меня в иной мир. Я помнил пристань Белграда, заполненную гуляющими и торговцами, а теперь меня встретили седоусые добровольцы столичного гарнизона. Для них не хватило даже мундиров, они оставались в домашних овчинах, а ноги — без сапог, обутые в опанки (обычные лапти, но плетённые не из лыка, как у нас в России, а из кожаных ремешков). Один старик сказал мне:
— Все мои сыновья и внуки ушли на войну, а нас оставили беречь столицу. Пусть только посмеют нас тронуть. Я крови на своём веку перевидал больше, нежели выпил вина…
Город казался безлюдным — все мужчины ушли воевать, кафаны и пиварни пустовали, улицы, перерытые для заливки асфальтом, так и остались разрытыми, некому было работать. Даже почтальонов не стало — среди канав и мусора на велосипедах лихо носились гимназисты с сумками почтальонов. Я с трудом отыскал извозчика, который отверг мои деньги:
— Друже, я денег не беру. Сейчас война, а потому сербы должны работать бесплатно… куда вести тебя, друже?
Я наугад назвал гостиницу «Дубовая корона» и, кажется, не прогадал. Внизу отеля размещалась обширная кафана, где народу было полно, словно мух на жирной помойке. Именно здесь иностранные журналисты, очень далёкие от фронта, но зато всегда близкие к победам на кухне, высасывали один у другого те «новости», которые завтра в упоении станет читать европейский обыватель. Я решил не отставать от этой шатии‑братии и, присев в уголку, одним махом схалтурил для Проппера великолепный очерк о мужестве гарнизона Белграда, который скорее умрёт в честном бою, нежели уступит свою столицу, и так далее. Но при этом я старался быть подальше от корреспондентов, щеголявших в кавалерийских рейтузах, с хлыстами в руках, из кобур торчали рукояти револьверов. Такая экипировка скорее годилась для оперетты… Так бывает: чем дальше человек от войны, тем больше он старается изобразить из себя храброго вояку.
Человек в литературе случайный, я очень скоро сообразил: если журналист охотится за сенсацией, он неизбежно скатывается к обычной лжи, а затем не стыдится и клеветать — лишь бы его печатали. К моему счастью, из этой кафаны, перенасыщенной сплетнями, меня вытащил Артамонов, свидание с которым не предвещало ничего хорошего.
— Вы, наверное, плохо представляете себе нынешнее положение на Балканах, — хмуро сказал он. — Здесь, в Белграде, сейчас вяжутся узлы, которые никто не в силах распутать.
— Вы хотите… — начал было я.
— Ничего я не хочу, — резко оборвал меня атташе. — Но события уже созрели, словно бешеные огурцы, чтобы взорваться, разбросав вокруг себя страшные семена… Какие у вас отношения с полковником Драгутином Дмитриевичем?
Я напомнил о событиях в Белградском конаке:
— По сербским понятиям, мы стали побратимами, связанные, как в шайке разбойников, единой кровью.
— А с королевичем Александром?
— Мы знакомы ещё по Петербургу, однако напоминать о себе не считаю нужным, дабы не выглядеть перед ним искателем «милостивых взоров монарха». Я ведь, вы догадываетесь, весьма далёк от скольжения на лощёных паркетах.
— Хорошо, — отвечал Артамонов. — Даже очень хорошо, что вы сохранили пристойную дистанцию между собой и друзьями юности. Со своим профилем «щелкунчика» вы останетесь незаметнее… Я вас представлю нашему послу Гартвигу.
Но прежде он свёл меня с Раде Малобабичем, наборщиком белградской типографии, и я не сразу мог догадаться, почему Артамонов, блистательный генштабист, столь дружески доверителен с этим рабочим, а сам Раде держался с нашим атташе на равных, будто приятель. Артамонов сразу рассеял мои сомнения:
— Малобабич из числа людей Аписа, он информирован о всех наших делах в такой превосходной степени, о какой не смеют мечтать даже дипломаты в Петербурге. Вы можете смело довериться ему, ибо Малобабич доверенное лицо для связи полковника Аписа с русским посольством…
Артамонов вывалил на стол прошнурованные папки с документами о политике и военных делах на Балканах:
— Садитесь и вникайте. Здесь подлинные материалы о делах на Балканах, которые помогут вам для писанины в «Биржевые Ведомости», дабы вы могли отчитаться перед Проппером и его компанией. Все написанное вами прежде пройдёт через рогатки цензуры… моей и посла Гартвига! Желаю удачи…
Малобабич легко сошёлся со мною и однажды навестил меня в «Дубовой короне», настроенной чересчур откровенно.
— Я убеждённый социалист, — сказал он между прочим, — но мои политические убеждения не мешают мне жертвовать во имя исполнения национального долга, ибо свободная Сербия во главе всех южных славян — превыше всего!
Я решил, что Малобабич близок к радикалу Николе Пашичу: премьер имел диплом русского инженера, смолоду поклонник идей Бакунина, он при Обреновичах уже бывал приговорён к смертной казни, а теперь, став премьером, опирался на военную хунту, считаясь в Сербии любимцем народа, — памятуя обо всём этом, я выразил надежду, что Малобабич близок не только полковнику Апису, но и Пашичу, в чём, однако, ошибся.
— Нет, — сказал Раде, — наш бородатый Никола не слишком‑то любезен с полковником Аписом, а я навестил вас не ради изложения своих убеждений… нас ожидают в Топчидере!
В этом пригороде столицы мы задержали коляску возле кл
