уба «Общества трезвенников», весьма авторитетного, к мнению которого прислушивались даже министры кабинета Пашича, далёкие от трезвого образа жизни. Я замёрз, меня сильно знобило.
— Сейчас выпьем, — обнадёжил меня Малобабич.
Он провёл меня в задние комнаты клуба, где, как и следовало ожидать, из‑за стола поднялась навстречу мне гигантская глыба человека ростом с гориллу — это был Апис, и моя жалкая ручонка надолго утонула в жаркой и громадной ручище начальника разведки генштаба Сербии. Драгутин мало изменился с той поры, как мы виделись последний раз на манёврах, широким жестом хозяина он обвёл картину накрытого стола с живописным натюрмортом выпивок и закусок.
— Садись, друже, — радостно приглашал он. — Не скрою, я был удивлён твоему появлению в Вене… как видишь, моя разведка сработала превосходно. Скажи, какой павлиний хвост ты притащил за собой из столицы Габсбургов?
Я сел за стол, сравнивая батарею бутылок с красочными плакатами о вреде пьянства. Ответил в шутливом тоне:
— Хвост тащился за мной из Германии, но я хорошо обстриг его в Петербурге, сделавшись мелким наёмным писакой…
Раде Малобабич покинул нас. Меня по‑прежнему знобило, но я оставался крайне внимателен. Согласитесь, не слишком‑то уютно быть в компании автора заговоров и покушений, в биографии которого такой впечатляющий проскрипционный список, каким не мог бы похвастать никакой русский эсер или анархист. Но что меня удивило, так это откровенность Аписа, даже не считавшего нужным прятать концы в воду.
— По сути дела, — говорил Апис, — ядро организации «Уедненье или смрт», которую втихомолку называют «Чёрной рукой», составилось из числа тех, кто десять лет назад прикончил последнего Обреновича, чтобы Сербия, отвратившись от Вены, открытым лицом повернулась в сторону России…
С тех пор, по словам Аписа, в его тайное содружество вошли почти все высшие офицеры армии, сам воевода (генералиссимус) Радомир Путник, самые видные чиновники министерств; об организации Аписа извещён сам премьер‑министр Никола Пашич, хотя и побаивается козней разведки.
— На нижних этажах, — говорил Апис, — мы поместили людей, без которых немыслимо работать: таможенников, пограничников, учителей, коммивояжёров, студентов, священников, владельцев пиварен. И, наконец, обрели в своих рядах даже Сашу.
Я не сразу понял, что под «Сашей» следует подразумевать самого наследника престола — королевича Александра Карагеоргиевича, памятного мне по учёбе в «Правоведении».
— А как же сам король Пётр? — спросил я.
— Король уже стар, он начал бояться мышей в темноте, словно ребёнок, и мы строим свои планы на том, что королём Сербии скоро сделается наш дорогой друг Саша.
Я нарочно не реагировал на эти приманки, ожидая, что скажет Апис в конце, и только теперь, присматриваясь к нему, я заметил, что он всё‑таки изменился. Не внешне — нет, но в его речах сквозило явное высокомерие, очевидно, весьма тягостное для его подчинённых. По привычке, обретённой во время работы в Германии, я не касался лакированных поверхностей мебели, дабы «шёлковый порошок» не сохранил следов моих пальцев. Апис это заметил и стал хохотать:
— Друже! Неужели нам нужны твои отпечатки ладоней, будто ты карманный воришка, разыскиваемый полицией?
Фразы его были отрывочными, словно он давал короткие очереди из пулемёта, а последняя — убийственной для меня:
— В организации «Уедненье или смрт» не хватает лишь одного участника событий в белградском конаке — тебя.
Я смело выложил руки на подлокотники кресла:
— Благодарю. Но… спрошу совета в Генштабе.
— Тогда зачем ты нам нужен? Мы работаем в глубоком подполье, и лишних свидетелей нам не надо.
— Неужели слово Артамонова значительнее?
— Да, мы с Виктором большие друзья…
Тогда же я донёс до Артамонова суть нашей беседы:
— Правомочно ли будет моё официальное вступление в тайную организацию «Уедненье или смрт»? Вы сами офицер Генштаба, а посему понимаете мою крайнюю озабоченность. Идя на такую связь с Аписом, не стану ли я «герцогом»?
В России «герцогов» именовали проще — «двойниками».
— Послушайте! — вспылил Артамонов. — Неужели вы думаете, мы вызвали вас в Белград, чтобы Проппер повысил вам ставки гонорара? Я могу ответить вам только согласием, и тут не стоит долго ломать голову. Если вы офицер России, вы должны лечь костьми ради Сербии, обязаны принять предложение Аписа.
— Смысл? — кратко вопросил я.
Атташе доконал меня безжалостными словами:
— Я не убивал короля Обреновича и не выкидывал из окна его любимую Драгу, а вы — именно вы! — замешаны в этой кровавой процедуре, и доверие Аписа к вам лично намного выше, нежели, скажем, даже ко мне, официальному представителю русского Генерального штаба… Неужто не поняли, что вам легче узнать о планах «Чёрной руки», чем это удалось бы мне?
Всё стало ясно: российский Генштаб не откажется иметь своего информатора изнутри подполья «Чёрной руки».
— Смерть уже слепит кое‑кому глаза. Впрочем, — неуверенно досказал я, — все мы ходим по проволоке, словно канатные плясуны, танцующие над пропастью…
— Кстати, — напомнил мне Артамонов, — у вас хорошее прикрытие питерского корреспондента, а посему не забывайте навещать литературную кафану под «Дубовой короной».
* * *
Из русских журналистов я там встретил Василия Ивановича Немировича‑Данченко, брата известного московского режиссёра. Это был удивительный человек, а собрание его сочинений не умещалось в одном чемодане. Он корреспондировал русские газеты ещё с войны 1877 — 1878 годов, сам сидел на Шипке, получил солдатского «Георгия» за личные подвиги, обличал наших дураков‑генералов с полей Маньчжурии, но судьба не баловала этого милейшего и честного человека. Немирович‑Данченко ратовал за братство народов — его обвинили в пацифизме. Он восхвалял ратные подвиги России — его называли шовинистом. Он утверждал, что в семье народов России русский народ самый главный — его называли черносотенцем. Наконец, он воспел земную и грешную любовь женщины — его обвинили в порнографии.
Теперь, поглаживая бороду, он скромно говорил мне:
— Вероятно, я плохо исполнил то, что задумал. Но это не вина моих намерений, а лишь недостаток моего таланта…
Затем Василий Иванович крыл на все корки русское правительство и особенно русскую дипломатию:
— А что этот наш министр Сазонов? Да ведь он спит и видит себя на Босфоре, посему и хватал болгар за шкирку, чтобы не опередили нас. Венские пройдохи умнее питерских, а мы на мобилизацию Австрии ответили жалким подобием квазимобилизации, и даже кучера в Вене сложили поговорку: мол, русских лошадей запрягали австрийские конюхи… Я думаю, в грядущей войне двух непримиримых миров, славянства и германизма, не мы поведём Балканы, а Балканы потащут Россию на войну, как новобранца…
За наш столик нахально подсел пьяный английский журналист Гамильтон, который в 1905 году состоял при японских штабах, красочно описывая разгром русской армии и крах Порт‑Артура. Во время Балканских войн Гамильтон состоял при турках, а затем перешёл линию фронта, желая «освежить» материал чисто славянскими впечатлениями. Но сербы арестовали его, приняв за турецкого шпиона, а во время обыска неосторожно вывихнули ему челюсть. Теперь, придерживая челюсть рукою, Гамильтон пытался убедить меня:
— Как же вы, русские, не видите, что связались с шайкою убийц, которые сами напрашиваются на развязывание войны? Разве вам не известна стоустая молва за Дунаем, что эрцгерцог Франц Фердинанд не займёт престол Габсбургов: «Он осуждён умереть на ступенях трона…»
Мне совсем не хотелось дискутировать с пьяным:
— То, что славяне передрались между собой, так это лишь семейная склока, после чего перемирятся. Но славяне имеют достаточно поводов, чтобы опасаться угроз из‑за Дуная.
— Австрия, — парировал Гамильтон, — имеет немало причин для подозрительного отношения к сербам. В самом деле, приятно ли иметь соседа, бегающего под твоими окнами с ножиком в руках и распевающего с утра до вечера о том, что в Дрине вода течёт холодная, а кровь у серба слишком горячая.
— Не преувеличивайте, — отвечал я. — На белградской пристани дежурят старики с усами до пояса, а их ружья годятся для размещения в городском музее. Вена же содержит в Землине пушки, постоянно наведённые на крыши министерских зданий и даже гимназий Белграда… Кто же кого должен бояться? Лучше мы восхитимся мужеством жителей Белграда, живущих и работающих под гипнозом внезапного обстрела!
…Заезжих корреспондентов сербы величали «дописниками», как будто мы дописывали то, что они, сербы, уже написали. Сербы всегда были большими мастерами по части ругани, посылая своего партнёра прямо «в гроб господень». Зато меж ними не возникало драк, дети на улицах никогда не видели пьяных, прохожие не задевали женщин, ибо женщина была для них свята. Полиция в Белграде не ведала, кого е
