В 1911 году Россия праздновала пятидесятилетие «освободительной» крестьянской реформы, и по всем городам и весям великой империи водружались на стогнах памятники императору Александру II — хорошие и дурные, сидячие и стоячие, где одни бюсты, а где и головы на постаментах.
1912 год — год особый, величественный, и для народа он был священным. Россия дружно отмечала столетие Отечественной войны 1812 года. Весь двор, генералитет, историки, делегации из других стран и толпы народа стекались к Бородинскому полю — полю славы русского оружия. Устроители торжеств отыскали в деревнях стариков и старух, лично видевших Наполеона. Их приодели в чистые зипуны, согбенные, они шли, опираясь на палки, шли на Бородинское поле. Старцы были представлены царю, одна старуха пала в ноги Николаю II, и он поднимал её с земли, вежливо приговаривая:
— Бабушка, ну хватит… не надо! Прошу вас…
В 1913 году династия Романовых‑Голштейн‑Готторпских праздновала трёхсотлетие своего сидения на престоле российском. От первого царя Михаила Фёдоровича до самого последнего пролегла слишком долгая дорога, и Николай II, «ныне благополучно царствующий», ещё не ведал путей господних, кои приведут его в дом тобольского купца Ипатьева, а этот юбилей явился как бы генеральной репетицией похорон дома Романовых.
1914 год обещал тоже немало банкетов для сладкоглаголющих прокуроров и адвокатов, ведущих свой корень от Судебной реформы 1864 года, а для военных людей он сулил немало почестей, ибо Россия не забыла 1814 года, когда русская армия, освободив Европу, вступила в Париж. Впрочем, эту дату старались особенно не выпячивать, ибо этот юбилей мог быть не слишком‑то приятен для честолюбивых союзников‑французов.
Наконец, ожидался ещё один юбилей!
28 июня 1914 года сербский народ собирался отметить 525 лет со Дня национальной скорби. Именно в этот день (в 1389 году) в битве на Косовом поле Сербия была закована в цепи турецкой неволи, после чего и начались многовековые страдания южных славян.
Да, это был очень мрачный юбилей — день Видовдан в память св. Витта, и никто ведь ещё не думал, что с этого дня вся Европа, словно потеряв разум, бешено задёргается в конвульсиях той болезни, которую так и называют — ПЛЯСКА СВЯТОГО ВИТТА.
Глава 2.
Пляска святого Витта
Не надо несбыточных грёз,
Не надо красивых утопий.
Мы старый решаем вопрос:
Кто мы в этой старой Европе?
Вал. Брюсов
Написано в 1940 году:
…сомневаюсь. В таких условиях работать невыносимо, и в утешение себе почаще вспоминаю древнюю мудрость Нила Синайского: «Наложив узду на челюсти свои, ты причинишь чувствительнейшую боль угрожателям и поносителям своим». Теперь, когда все мыслящие люди оказались «врагами народа», их посты занимают трусливые и безграмотные личности, у которых анкеты в идеальном порядке, такие люди очень уважают сами себя, но больше всего им нравится, когда аплодисменты «переходят в бурные овации». Однако ещё не было такого врага, которого бы устрашили аплодисменты, и не бывает войн, выигранных овациями…
Наша армия застряла на линии Маннергейма, несёт страшные потери, масса обмороженных, Питер сделался сплошным госпиталем. Об этом, конечно, у нас помалкивают. Зато всюду мелькает гладко обритая голова маршала С. К. Тимошенко, в газетах старательно подчёркивают его скромность. Конечно, знать об этом приятно, но всё‑таки не скромность — главное условие для победы. Сейчас на железобетонные доты Маннергейма он бросает массы пехоты, не задумываясь о количестве жертв. С. К. бьёт в одну стенку, пока не проломит в ней дырку, совсем не думая о том, что обходный манёвр — не сегодня же придуман! Помилуй Бог, но подобная горе‑тактика была осуждена ещё в русско‑японскую войну, так следует ли повторять зады минувшей истории? Я боюсь, что эта возня на линии Маннергейма раскроет перед Гитлером всю нашу слабость, ведь от Европы не скроешь, что красноармейцы вооружены винтовками ещё из царских арсеналов, а финский солдат поливает нас из автоматов «суоми»…
Страшно, какой тяжкий крест несут поляки! Уничтожается цвет нации — аристократия, духовенство, интеллигенция. Во все времена тираны именно так и поступали, отрубая народу голову думающую, оставляя лишь безгласное тело. Подозрительны вести из Югославии, наводняемой загадочными «туристами». Через таможни хлынул с наклейками дипломатического багажа поток громадных чемоданов, которые исчезают бесследно, оказываясь потом в руках этих «туристов». Ясно, что идёт доставка оружия из Германии… Что будет?
На Западном фронте без перемен. По утрам из окопов, французских и немецких, вылезают заспанные солдаты и совершенно открыто делают физзарядку. Война выражается через громкоговорители, противники облаивают один другого, а после короткой перестрелки боевой день заканчивается. Одну из лекций в Академии я посвятил проблеме войны в условиях окружения, но тут же был вызнан «наверх»:
— Вы с ума сошли! Кто вам позволил заниматься подобным паникёрством? Красный командир целеустремлён в активном наступлении, и — только! Никаких окружений… Это вы ещё не опомнились после того, как маршал Гинденбург устроил вам «Канны» под Алленштейном… Забудьте год четырнадцатый! Прошлое никогда не повторится…
* * *
Меня вызвал к себе Ф. И. Г[оликов], выведывал сведения о начальнике финского генштаба при Маннергейме:
— Что вы можете сказать о генерале Энкеле?
Оскара Карловича я хорошо знал, знал и его жену Надю. Энкель не скрывал своих симпатий к Швеции и Финляндии, но как русский генштабист служил хорошо. Думаю, что Энкелю вряд ли приятно воевать с нами. Ф. И. допытывался:
— Он был царским шпионом, как и вы?
— Ну зачем же так грубо? Да, он служил в русской разведке, был военным атташе в Риме. Затем, состоял при Жилинском, начальнике Генштаба, Энкель вёл слежку за Распутиным и даже не скрывал, что Гришка у него «случайно» попадёт под колёса трамвая. До меня доходили слухи, что финны ставили в упрёк Энкелю скорую карьеру при Маннергейме и женитьбу на русской… Больше я ничего не знаю.
— Или не хотите сказать? — посуровел Ф. И. Г[оликов].
— Если вы так думаете обо мне, своём подчинённом, — отвечал я, — так не лучше ли вам со мною расстаться?..
12 марта был подписан мир с Финляндией, и — по слухам — Энкель был одним из тех финских генералов, которые желали этого мира. Тимошенко назначен наркомом обороны СССР в звании маршала. Боюсь, что на этом посту он проявит свою похвальную скромность. Вряд ли он осмелится возражать Хозяину, как это делал не раз Б. М. Ш[апошников]. Была уже весна, Гитлер оккупировал Данию и Норвегию, его вермахт, отлично моторизованный, был упоён успехами, а у нас, слава Богу, догадались ввести генеральские и адмиральские звания.
Печальный, я возвращался домой после очередной лекции в Академии Генштаба, где невольно порассуждал перед слушателями о знаменитом «стоп‑приказе» Гитлера, который задержал лавину своих танков на подступах к Дюнкерку, позволив англичанам спокойно убраться восвояси.
— Вряд ли этот шаг продиктован легкомыслием или, паче того, боязнью. Скорее, в этом поступке заключён немаловажный политический смысл, вроде приглашения к танцу. Не исключено, что мало кому понятный «стоп‑приказ» выразил желание Гитлера обратить Англию из противника в своего союзника…
В булочной на углу Столешникова я купил свежий батон и уже подходил к дому, когда возле меня, резко взвизгнув тормозами, остановилась чёрная легковая машина. Первая мысль была такова: «Ну, сейчас станут брать…»
— Здравствуй, — услышал я приятный голос. — У тебя есть свободная минута, чтобы поговорить?
В машине сидел епископ Нафанаил, в прошлом мой сокурсник по старой Академии Генштаба, в миру бывший князь Сергей Оболенский. Я сел подле него в машину, и мы медленно покатили по вечерней Москве. Долго молчали.
— Ты, кажется, очень печален?
— Мне присвоили звание генерал‑майора.
— Поздравляю. Так надо радоваться!
— Ты бы, Серёжа, на моём месте не возрадовался. Потому и печален, ибо вторичный путь к генеральскому чину оказался гораздо сложнее, нежели первый.
— Конечно, — засмеялся Нафанаил, — генерал без эполет, с чёрствым батоном в руках — это ещё не генерал, а так… Заедем на подворье и отметим твоё возвышение.
В покоях епископа было уютно, мягкие ковры глушили шаги, в клетке распевала канарейка, перед ликами святых теплились лампады, а неподалёку от киота висел портрет Хозяина. Служка в подряснике быстро накрыл стол, появилось вино.
— Ну, садись, — предложил Нафанаил.
Радио передавало последние сводки с западных фронтов: «панцер‑дивизии» вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию. Нафанаил советовал мне закусить.
— У диктора, — сказал я, — такой ликующий голос, будто не Гитлер разогнал свои «ролики» до Парижа, а сам Хозяин освещает нам путь к победе.
