— Так вот, — сказал я этому господину, перенасыщенному самой трезвой водой, — с этой справкой можешь вернуться обратно в психиатричку и там устраивай революцию среди психов, а сюда, гад, не лезь… Понял?
Нет, не понял. Пришлось встать и, треснув его по мордасам, выставить за дверь с приложением колена. Этим поступком я вызван большое недовольство Плющик‑Плющевского:
— Разве можно так обращаться с представителями свободного народа? Подумайте о себе… Как бы вам не пришлось стоять на углу улиц, продавая газеты!
— Я не пророк, — обозлился я, — но я уже вижу вас в Варшаве, торгующим папиросами поштучно. Более я вас не знаю…
Но Черемисов оказался прав: Гучков поклялся «освежить» армию, устроив генералам «большую чистку». Всё это он проделал канцелярским способом, где, как известно, ума не требуется. В списках русского генералитета он ставил «птички», которыми отмечал, кто годен, а кто негоден. Со службы изгнали тогда более сотни генералов, оставшихся на бобах без пенсии, и они могли утешаться только тем, что не дожили до полного развала армии. Чистка продолжаюсь до мая 1917 года, а в канун своей отставки Гучков наградил «птичкой» негодности и мою персону. Об отставке мне сообщил сам Алексеев, который, кажется, тоже приложил к этому руку, почасту беседуя с Гучковым по телефону. Что я мог сказать? Но я всё‑таки сказал старику, что в такое время, какое переживает Россия, играть нашими головами — занятие не только рискованное, но даже преступное.
— Однако я повинусь, ибо плевать против ветра никак не намерен… Прощайте, Михаил Васильевич!
Звезда Гучкова уже померкла, но разгоралась звезда Керенского, и, помнится, я простился со Ставкой сразу после 1 мая. Этот день для меня ничего не значил, но в газетах сообщали, что праздник был отмечен Пуришкевичем, явившимся на митинг с красной гвоздикой, которую он элегантно воткнул в ширинку своих штанов. Втиснувшись в переполненный вагон, я застрял в его прокуренном и заплёванном тамбуре, и, глядя на подталые поляны и леса, поникшие в какой‑то нелюдимой печали, я переживал такую горечь обиды, такую страшную душевную боль…
Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой —
Мать‑Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?..
А в тамбуре вагона слышались глупейшие разговоры:
— Пущай уж энта республика, яти её мать, останется, тока бы царя нам дали хорошего… чтобы с башкой был!
Впереди длинного состава истошно стонал паровоз.
* * *
Поезд дотащился до Петрограда к утру, и я, затёртый в толпе пассажиров, вышел на площадь, поставив чемодан с вещами подле себя, по старой привычке озираясь — где бы перехватить извозчика? Я даже не сразу заметил, что возле меня остановились солдаты, которые, поплёвывая шелухой семечек, уже приглядывались ко мне чересчур подозрительно.
— Гляди‑кось, недобитый… — услышал вдруг я. — Видать, ишо порядков новых не знает. При погонах… А ну, — крикнули мне со злобой, — сымай сам, пока всего не растрепали!
Терпеть подобное хамство я не собирался. Я огрызнулся на солдат, чтобы застегнули шинели и перестали плеваться семечками, если перед ними стоит генерал. Но в этот же момент с моих плеч погоны были вырваны с отвратительным хрустом, а потом меня попросту избили, как последнюю собаку. На прощание, очень довольные, солдаты ещё как следует поддали сапожищами по чемодану, он раскрылся, из него выпали на грязную панель свёртки белья. Не в мои‑то годы было переносить такое!
— Тыловые крысы… окопались тут… сволочи…
В ответ на мои слова они только развеселились. Я начал собирать в чемодан разбросанное бельишко. В этом мне помогла стоявшая на углу старуха‑нищенка. Я защёлкнул замки чемодана, выпрямился. Попрошайка сочувственно оглядела меня:
— За што ж тебя эдак‑то, сердешный?
— За карьеру, бабушка… я карьеру делал.
— Так ступай с оглядкой, ныне за эфто самое и убить могут!
«Великой и бескровной» назвал Керенский эту Февральскую революцию, но сам Александр Фёдорович по морде, кажется, не получал. Зато у меня в душе, переполненной гневом, отложилось иное мнение: «Всё наше, и рыло в крови». Утешаясь этим потёмкинским афоризмом, рождённым ещё в пугачёвщину, я поплёлся домой… пешком, пешком, пешком — как птица дергач, которая возвращается на родину без помощи крыльев…
Да и не было у меня крыльев — оторвали их с мясом!
8. Кому я теперь нужен?
Каждый агент разведки дорого заплатил бы, чтобы хоть раз увидеть «Чёрную книгу тысячи имён», хранившуюся у немцев в большом секрете. В самом конце войны американцы умудрились каким‑то образом стащить её, и с тех пор она считается бесследно пропавшей, во что я не верю. На протяжении многих лет в «Чёрную книгу тысячи имён» вносились грехи не только тайных агентов, но и всех людей, достаточно авторитетных в самом респектабельном обществе. Книга рассказывала, кто пьяница или наркоман, картёжник или растлитель малолетних, кто живёт (или жил) на содержании женщин, кто берет (или брал) взятки, кто не откажется от услуг проститутки или подвержен содомскому пороку. Все эти сведения в Берлине собирались чуть ли не со времён знаменитого Вильгельма Штибера, чтобы в нужный момент путём грубого шантажа использовать слабости человека в своих целях. Уверен, что моего имени в «Чёрной книге тысячи имён» никогда не было, да и быть не могло, ибо я вёл жизнь очень скромную, а пороков всегда чуждался…
Вы спросите, к чему я вам всё это рассказываю?
А вот к чему. Так или не так, попал я в эту «Книгу» или нет, но американцы на меня всё‑таки вышли. Навестивший меня полковник Робине представился членом американской миссии Красного Креста в России, и мне, поверившему ему на слово, пришлось выслушать его речь, звучавшую в те дни весьма убедительно. Робине был конкретен. Он не стал развешивать у меня под носом тряпьё благородных декораций, чтобы в их тени разыграть спекулятивную сделку с моей совестью, — нет, он резал правду‑матку в глаза, и меня от этой правды корёжило. По его словам, наша разведка осталась без хозяина, связи её центра с заграницей прерваны, а «временным» в Петрограде нет никакого дела до таких специалистов… как я, например.
— Где сейчас ваше место? — напористо говорил Робинс. — Кому нужны вы теперь у себя дома, если армия вас отвергла? Всю жизнь вы знали только своё дело, а другого и знать не можете.
— Да. Так. Увы.
— Между тем ваша агентура может быть крайне полезна нам, и не только нам, а всем союзникам по блоку стран «сердечного согласия». У вас, русских, многолетние связи не только в Европе, но даже в Азии, и центры вашей разведки, освоенные ещё до войны, немцы даже не колыхнули, так отлично они законспирированы. Наконец, вы, русские, владеете такими трюками своего ремесла, каким можно лишь позавидовать.
— Благодарю. Приятно слышать.
— Чтобы не быть голословным, — учтиво продолжал Робине, — я скажу, что самая сильная ваша агентура на заводах Круппа уже работает на нашего «дядю», и нам здорово повезло, ибо именно от ваших коллег мы получили ценнейшие сведения о германской пушке «Колоссаль», способной издалека обстреливать Париж… Подумайте над моим предложением!
Невольно припомнилось подневольное житие в бараках Эссена; да, я видел там толпы изнурённых рабочих, но мог лишь догадываться, что среди этого «быдла» скрываются мои же коллеги с отличным академическим образованием. Я поверил, что полковник Робине не дурачит меня, а наша агентура в Эссене, оставленная за бортом России, уже перекуплена «на корню», как отличное зерно для будущего прибыльного урожая. Теперь понадобился и я, генерал‑майор старой чеканки, а Робине уже дал понять, что ни масла, ни меду на меня не пожалеют…
«Заманчиво! Но… где же моя честь?»
Робинсу надоело моё молчание.
— Время идёт, а вы слишком долго думаете, как и все русские… О чём думаете, позвольте спросить?
— Конечно, о своей родине… Я не спрашиваю, как вы нашли меня, но в одном вы правы: мы сейчас никому не нужны. Но я ещё не теряю надежды, что со временем в России всё образумится, и такие люди, как я, ещё смогут послужить отчизне, ныне поступающей с нами словно злобная мачеха.
— Разговор окончен? — резко поднялся Робине.
— Нет! — резко ответил я. — Я верю, что вы состоите при миссии Красного Креста, но с миссией ко мне вы пришли чересчур опрометчиво, ибо я скрываюсь на чужой квартире, а ваше появление здесь угрожает людям, приютившим меня… Из вас, полковник, никогда не получится хорошего агента!
— Извините за оплошность, — откланялся Робинс. Я закрыл за ним двери на все запоры, потом в ужасе подумал, что мне угрожало, если бы я сгоряча дал согласие.
И тут я проснулся и вскрикнул: «Что, если Страна эта истинно родина мне? Не здесь ли любил я? И умер не здесь ли? В зелёно
