заключение, что Рэдль интересуется новинками техники… Ну и, наконец, могу повторить, что он замечательно отвратителен!
— Он просил у вас денег?
— Даже чересчур навязчив в таких просьбах.
— Вернул ли взятое?
— Нет!
— Чудесно. Давайте ему, сколько ни просит.
— Слушаюсь. А теперь я спрошу вас… Рэдль до сих пор не проговорился о своей службе. Я хотел бы знать — кто он?
— Начальник агентурного бюро при австрийском генеральном штабе. Работает против нас — против России.
Вскоре В. при свидании с Рэдлем огорчённо сказал, что он вынужден вернуться на родину — для продолжения службы.
— К сожалению, — отвечал Рэдль, — я не могу своевременно рассчитаться с вами за свои долги. И мне искренно жаль, что я теряю такого щедрого и приятного друга.
— Не огорчайтесь! — отвечал В. — Скоро у вас появится новый русский друг, который окажется щедрее меня. На пост военного атташе в Вене заступил полковник Митрофан Марченко, знающий генштабист, отличный прорицатель людских слабостей. Петербург вскоре же получил от него исчерпывающую характеристику на Рэдля: «Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, очень работоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, замедленные. Глаза постоянно улыбающиеся, вкрадчивые. Более хитёр и фальшив, нежели умён и талантлив. Циник!»
Марченко сначала обворожил Рэдля комплиментами, затем по‑деловому припёр его к стенке. Рэдль понял, что деваться ему некуда: сейчас он во власти этого русского полковника.
— Ну что ж. Я согласен… помочь вам!
Рэдль продался русской разведке в 1902 году. В его обязанности входило и оповещение о всех агентурных акциях со стороны Вены, направленных против России. Очевидно, я каким‑то образом — через майора Цобеля — тоже попал в сферу внимания Рэдля, и он сразу же предупредил русские власти о моём появлении с письмом на Гожей улице в Варшаве…
* * *
После удара тростью по голове я три дня отлёживался в стерильной клинике доктора Маковского — той самой отдельной палате, где много позже скончался премьер Столыпин после выстрелов в него Багрова, агента царской охранки. Признаюсь, я пребывал в настроении, близком к умильному, романтизируя его на свой лад, может быть, очень далёкий от реального мира.
С лирикой было покончено после визита Лепехина.
— А теперь, — сказал он, — поговорим серьёзно… Те два револьвера, взятые у вас при аресте на Гожей, стреляли где угодно, только не в тире у Шести Тополей на берегу Савы.
— В чём вы меня подозреваете, господин полковник?
— В соучастии в убийстве короля Александра и королевы Драги. Потому вам нет никакого смысла возвращаться в Петербург. Если появитесь в столице, дорога в юридический мир будет для вас закрыта… Буду предельно откровенен! — предупредил он меня. — Русской дипломатии этим убийством Обреновичей оказана большая услуга в делах на Балканах. Но вы же сами понимаете, что наши держиморды хотя бы для видимости законности должны наказать кого‑то, дабы за границей не думали, что Россия причастна к этому злодеянию… Вот вас и накажут!
— Что же вы мне теперь предлагаете? — спросил я.
— Если вы, образованный правовед, выпущены в свет с чином коллежского секретаря, то — по Табели о рангах — вам обеспечен чин поручика на военной службе.
— Господин Лепехин, к чему эти загадки?
— Никаких загадок! Для начала я предлагаю вам интересную службу в нашей погранстраже. Граница в безобразном состоянии, заборы на ней трещат: лезут через неё все кому не лень. А мы озабочены именно тем, чтобы офицеры погранстражи были из людей образованных, со знанием языков и законов.
— Благодарю. Но я хотел бы подумать.
— Сколько времени требуется вам для размышления?
— Ответ я дам двадцать восьмого июня.
— Я не возражаю… Думайте…
О службе на границе я ничего не знал, и во мне, кроме юношеского интереса ко всему необычному, пробудилось чувство патриота, обязанного послужить отечеству. Теперь‑то, умудрённый долгим опытом жизни, я понимаю, что все случившееся со мною в Трансвале, в Белграде, в Варшаве и в Киеве — всё это должно было привести меня на тот единственный в жизни путь, где я полнее всего мог проявить себя. Помнится, я не скрывал от Лепехина, что потрясён этой сценой в «Ротонде»:
— Я никогда раньше не подозревал, что здесь, даже внутри мирного Киева, матери городов русских, можно встретить иностранных шпионов, ведущих себя столь нагло и без боязни.
— Да, — согласился Лепехин, — таких историй у нас немало. Уже давно длится потаённая война, о которой не станут трепаться в газетах. Поверьте, мы не сидим тут без дела. Наша разведка ежедневно занята работой, которая скажется в будущем. Мы ведём войну, когда она ещё не объявлена… Однако почему вы своё решение откладываете до двадцать восьмого июня?
— Моя мать всегда высоко почитала этот день, Видовдан, день решающей битвы на Косовом поле…
Я отправил телеграмму отцу, что он может поздравить сына с чином поручика погранстражи. Человек иногда живёт, сам не зная своей судьбы. Не потому ли так интересно жить?
3. Граница без замка
Теперь, когда граница СССР находится на постоянном прочном замке, а сами пограничники стали народными героями, о которых немало пишут в газетах и книгах, надеюсь, не будет лишним напомнить о старой жизни русской погранстражи — какова она была раньше и успешно ли работала?
Пусть читатель не удивляется: военное министерство не совало нос в наши дела, мы были как бы автономной единицей в огромном аппарате вооружённых сил государства. Погранстража подчинялась министерству финансов и департаменту таможенных сборов. Отчасти это легко объяснимо: где граница, там контрабанда, там и доходы с таможен, обогащающих казну империи. Отнюдь это не значит, что мы вроде кладовщиков взвешивали товары или выступали в амплуа налогосборщиков, — мы оставались солдатами русской армии, и наша кровь не раз проливалась на узкую пограничную полосу…
Граница всегда привлекательна для людей, которые, помимо целей наблюдения и шпионажа, бегут от суда и наказания за преступления или селятся возле самой границы ради преступной наживы. Конечно, возникали горячие стычки и перестрелки, погоня и ловля в лесах бродяг, беспаспортных и дезертиров. Преследовать нарушителей «по горячим следам» мы имели право лишь на три версты от границы (после чего поиском занималась местная полиция). Но эти «горячие следы» иногда уводили нас и на территорию Германии, а немецкие пограничники — в азарте погони — иногда тоже проскакивали с оружием через рубеж, что даже не считалось нарушением границы.
Много хлопот нам доставляли «факторы», занимавшиеся торговлей «живым товаром», — через их руки проходили за рубеж женщины для домов терпимости в странах не только азиатских, но даже европейских. Эти несчастные Акульки и Матрёшки не знали, к чему их готовят, нанимаемые «факторами» под видом сезонных работниц для безобидной прополки полей с турнепсом или для сбора гороха.
Здесь скажу: в отличие от офицеров армии мы были крезами. Задержав контрабанду, наряд погранстражи получал 60 процентов стоимости товаров. Представьте себе арест трёх тюков: в одном парижская парфюмерия, во втором дамское бельё из Голландии, в третьем бельгийские кружева… Какие там сорок рублей месячного жалованья?
У нас даже рядовые объездчики, у себя в деревне щи лаптем хлебавшие, в трактирах расплачивались «катеринками», а господа офицеры могли купать ноги в шампанском. Деньги на границе с Германией назывались с оттенком явного пренебрежения — «пенёнзами»!
Официально мы именовались так: «Отдельный корпус погранстражи». По табельным и праздничным дням Граевская бригада выстраивалась напротив штаба «Потёмкинских казарм», мы разворачивали своё знамя, а гарнизонный оркестр играл «Марш Радецкого» — не того ли самого генерала Радецкого, который обессмертил себя историческими словами: «На Шипке все спокойно»?
Зато на границе никогда не бывало спокойно!
* * *
Граево — захудалый городишко Ломжинской губернии, важная станция железной дороги, соединявшей Белосток с прусским Кенигсбергом, где издревле короновались Гогенцоллерны, где они постоянно держали мощные гарнизоны.
От бурного когда‑то прошлого, в котором мне мерещилась разгневанная Бона Сфорца, угрюмый Стефан Баторий и прекрасная Барбара Радзивилл, в городе ничего не осталось (или я, может быть, не сумел заметить). Тогда в Граево была фабричка, выпускавшая тесьму для корсетов и шнуровки дамских фигур, а центром всеобщего зловония и грохота служили костоломня и костеобжигательный завод. Общая же картина города, вписанного в пейзаж унылой лощины, не вызывала у меня желания называться граевским старожилом. Грязный дым из фабричных труб и мастерских депо, копоть от множества паровозов, уличные рейнштоки (канавы), переполненные нечистотами, копеечны