е в казарму Дунайской дивизии, всадите штыки в этих зазнавшихся франтов, пожелавших быть королями… Всех перебьём!
Мне дали коляску, чтобы я ехал в тюрьму Нейбоша.
— Уедненье или смрт! Живео Србия!
Оркестры, двигаясь по улицам, выдували из труб:
Дрина! Вода течёт холодная
Зато кровь у сербов горячая..
Дрина для сербов — как Волга для нас, русских. (Существенное примечание: советские историки долгие годы обходили стороной майские события в конаке Белграда, и лишь в 1977 году была сделана попытка осмыслить всё то, что повернуло Сербию от Австрии лицом к России.)
7. Ещё лучше быть русским
Сколько я прожил на белом свете, всегда умел держать себя в руках, а истерика со мною случилась только однажды в жизни — именно в тени башни Нейбоша, когда мимо меня скорбной чередой прошли узники, освобождённые ночным переворотом в конаке. Они проследовали передо мною, молодые и старые, мужчины и женщины, но среди них не оказалось моей матери… Последнего узника вели под руки, он не мог идти сам, измученный страданьями, и, узнав во мне русского, протянул обожжённые руки:
— Друже! Ещё час назад меня пытали… на огне!
Вот тогда я зарыдал. Меня отвели в канцелярию тюрьмы, дали выпить из фляжки ракии. Я сел на лавку и безучастно смотрел, как на полу в страшных корчах помирает начальник тюрьмы.
— Пристрелите его, — сказал я, испытав жалость.
— Сам подохнет, — отвечали мне сербы…
Из тюремных ведомостей выяснили, что моя мать сумела доказать русское подданство, намекнув на своё «высокое» положение в Петербурге; напредняки, побаиваясь осложнений с Россией, тишком вывезли всех на другой берег Дуная, и там, в австрийском Землине, опять затерялись её следы…
Для меня это был удар — непоправимый! Всё стало безразлично. Далее разговоры, которые я слышал в уличной кафане:
— Кажется, дипломаты уже покидают нашу столицу. Сейчас хорошо будет жить тот, кто сумеет хорошо спрятаться…
В знак протеста против убийства королевской четы посольства спешно покидали Белград — все, кроме русского и венского. Австрийский посол Думба угрожал сербам мобилизацией пограничных округов, дабы навести в Сербии «законный порядок», но полковник Апис заверил Чарыкова, что отныне Сербия вручает свою судьбу в руки Дружественного русского народа. Очевидно, в Вене сообразили, что любое передвижение их войск сразу же вызовет быструю мобилизацию Киевского и Одесского военных округов… Интервенция не состоялась!
Я навестил русское посольство, занимавшее плоский, одноэтажный дом, напоминавший дачу средней руки где‑либо в Гатчине или в Павловске. Чарыков, кажется, принял меня за туриста, встретив в кабинете такими словами:
— Немедленно возвращайтесь на родину. Вряд ли вы понимаете, что тут произошло… Не успели выкинуть Драгу в окошко, как из Софии примчались три офицера, ибо в Болгарии созрел заговор, подобный сербскому. Теперь в Софии готовят убийство правителя Фердинанда Саксен‑Кобургского, сербы с болгарами объединят свои армии, а в мире возникнет Балканская федерация всех славян Европы, в которую заманят и чехов со словаками, вырвав их из‑под власти Габсбургов.
— Разве это плохо? — спросил я.
— Это… опасно, — отвечал Чарыков, — ибо заговор способен выйти за границы Балкан, а цареубийство может превратиться в главное орудие славянской политики…
(Впоследствии мне довелось читать секретный отчёт о событиях в конаке, где Чарыков говорил о возросшем авторитете Драгутина Аписа, о том, что республиканские идеи имеют быстрое распространение в народе, интеллигенция и радикально настроенные офицеры готовы примкнуть к социалистам, дабы дворцовый переворот использовать в целях создания Балканской республики.)
Чарыков ещё раз повторил мне, чтобы я покинул Белград, а мой паспорт давно лежит в столе советника посольства…
Советник русского посольства носил тройную фамилию — Муравьёв‑Апостол‑Коробьин, а разговаривал он со мной грубо:
— Если паспорт у вас до Парижа, так какой же леший занёс вас сюда? До нас уже дошли слухи, что в окружении негодяев‑убийц был замечен и русский студент… Это не вы ли?
— Простите, но я уже коллежский секретарь. Я сказал, что если меня и видели среди офицеров, так это простая случайность. Советник был крайне раздражён:
— Все несчастья происходят оттого, что русские разучились сидеть дома возле родимой печки, а шляются по всему миру, как бездомные цыгане. — Муравьёв‑Апостол‑Коробьин как бы нехотя возвратил мне паспорт. — На всякий случай предупреждаю: за любое, пусть даже случайное вмешательство в дела иностранной державы придётся нести суровую ответственность.
— Я к ним непричастен, — был мой ответ. Муравьёв‑Апостол‑Коробьин поверил моей невиновности и, сменив гнев на милость, немного порассуждал как политик:
— Обреновичи были для Сербии — словно Борджиа для Италии, но Борджиа при всех их пороках всё‑таки стремились объединить Италию, тогда как Обреновичи Сербию расчленяли… Петербургу есть над чем поломать голову!
Я покинул посольство в неясной тревоге за свою судьбу. Толпа возле конака ещё не расходилась, ожидая результатов анатомического вскрытия короля и королевы. А напротив стенки солдатских батальонов уже выстраивалась демонстрация студентов и рабочих. Как я понял из их речей, они представляли нечто новое в истории Сербии — партию социалистов. Между ними прохаживался Петар Живкович, его спрашивали — почему Обреновичей решили заменить династией Карагеоргиевичей?
Живкович объяснял в таком духе:
— Если вам нужна демократия, так мне нужна великая Сербия! Если престол в конаке будет пустовать, из‑за Дуная сразу навалится армия Франца Иосифа, со стороны Македонии нас будут рвать по кускам турки… О чём спорить? Телеграмма в Женеву уже послана. Пётр Карагеоргиевич выезжает в Белград…
Я даже не успел проститься с Аписом. На память о нём я оставил себе два австрийских револьвера, которые и рассовал по карманам. Молодости свойственна любовь к оружию, которое как бы дополняет недостаток наших моральных сил.
Скоро все пережитое мною в Трансвале и Белграде покажется мне лишь весёлой садовой площадкой для детских игр. Впереди меня ожидало более серьёзное испытание…
* * *
За окном вагона раскинулись мадьярские долины, паслись стада, в усладу баранов пастухи играли не на рожках, а на скрипках. Моими соседями по купе оказались немцы — Швабы, обсуждавшие результаты анатомического вскрытия Александра и Драги, о чём уже подробно писалось в газетах. Драга, смолоду ведя безнравственную жизнь, давно была неспособна к беременности, а лобовая кость Александра Обреновича имела феноменальную толщину, что и объясняет его жестокое тупоумие, вызванное постоянным давлением лобовой кости на мозговые центры. Швабы, прочтя об этом, стали ругаться:
— Конечно, если хотят утопить собаку, то всегда говорят в оправдание, что у неё была чесотка… На самом же деле Обреновичи — благороднейшие люди, а вся нация сербов — это сплошь убийцы, торгаши и пьяницы! Их надо раздавить…
Я пришёл в себя лишь на венском «Остбанхоффе». Всё было писано вилами по воде, и я решил прежде ознакомиться с газетами. Авторитетная «Kolnische Zeitung», имевшая давнюю славу политического рупора Германии, писала конкретно: убийство в конаке сотворено исключительно в целях русской политики, дабы австрийское влияние в Белграде подменить русским влиянием; уничтожение династии Обреновичей сделано на русские деньги и русскими руками в сербских перчатках (увы, не лайковых).
Наконец я развернул русский «Правительственный Вестник», прибывший в Вену ночным экспрессом. Народная Скупщина избрала на престол Петра Карагеоргиевича единогласно! Этого и следовало ожидать. Николай II, принося ему свои поздравления, тут же призывал «подвергнуть строгим карам клятвопреступников, запятнавших себя вечным позором цареубийства». Это меня даже не удивило: монарх всегда вступается за монарха. Но удивило меня другое: все русские, оказавшиеся в Белграде, обязаны срочно вернуться в отечество; замешанные же в тронном перевороте должны предстать перед судом — как убийцы… Конечно, король Пётр не позволит упасть даже волосу с голов офицеров‑заговорщиков, доставивших ему престол, но меня, русского, вернись я домой, могут привлечь к ответу.
«Надо как‑то выкручиваться», — сказал я себе.
Возле меня оказался пожилой, бедно одетый венец. Я бы не обратил на него внимания, если бы не его… уши. Всю жизнь терпеть не мог длинноносых, лопоухих и шлепогубых. Но у этого оригинала уши были — как две калоши, неудачно прилепленные к его плоскому черепу. Заметив в моих руках свежий номер «Правительственного Вестника», он спросил:
— Вы, очевидно, русский?
— Честь имею быть им…
Совсем не расположенный к беседам, я бродил по улицам Вены, обдумывая своё дальнейшее поведение. Если по властей в Петербурге дойдёт моё участие в белградских событиях, беды не миновать. В уличном кафе я позавтракал сметаной и сдобной б