— Как по заказу! — сказал я. — Кстати прибыл
генерал Черемисов с вашим супругом. Велите своей многоопытной служанке, чтобы
она не дёргалась, а сидела, держа руки поверх стола.
Шавров открыл дверь в гостиную, где шла игра в карты и
царило пьяное веселье офицеров, но сам остался в буфетной, чтобы женщины не
вздумали выскочить в окно. Я появился в гостиной как раз в тот момент, когда из
сеней входил плотный здоровяк генерал Черемисов, движением плеч скидывая шинель
на руки своего адъютанта Керковиуса. Тот принял шинель с плеч генерала, уже
отыскивая на вешалке свободный крючок.
Меня даже прознобило. Но… сомнений быть не могло!
Керковиус, сопровождавший Черимисова, был не кто иной, как
майор фон Берцио, когда‑то схваченный мною на границе в Граево, а потом
разоблачивший меня в Кенигсберге.
Без секунды промедления опытный немецкий агент с размаху
набросил на голову Черемисова его шинель, и генерал беспомощно взмахивал
руками, силясь освободиться от неё.
В руке Берцио тут же сверкнул револьвер.
— На память… тебе! — выкрикнул он.
Пуля вжикнула под моим локтем, а Берцио исчез в темноте
коридора, выводящего в уличный сад. Одним ударом я опрокинул на пол тушу
Черемисова и, перепрыгнув через него, болтающего ногами в сапогах со шпорами,
выскочил в коридор.
В раскрытых дверях — чёткий силуэт убегавшего Берцио.
— На! На! На! — трижды выкрикнул я, стреляя…
Когда он упал, я ещё постоял над ним, наклонившись, и,
помнится, дулом револьвера расправил ему роскошные усы. Сомнений не было — да,
передо мною лежал он, именно он. Я вернулся в гостиную, где после серии выстрелов
все мигом протрезвели и теперь смотрели на меня с некоторым испугом.
— Господа! — объявил я. — Ваше казино
прогорело, советую разъехаться по своим частям. Но прежде я позволю себе
составить список присутствующих, отметив звание каждого.
— А это ещё зачем? — стали галдеть офицеры.
— Затем, — пояснил я, — что своим пребыванием
в грязном притоне вы нарушили правила благородного поведения, и всем вам
предстоит суд офицерской чести. Полковников разжалуют в подполковники,
подполковники станут капитанами, капитаны штабс‑капитанами, а штабс‑капитанам
предстоит снова служить поручиками… Господин Пассек, где вы? Идите сюда. Прошу
вас к столу, и сразу начинайте составлять список.
Командующий боевым Двинским плацдармом наконец‑то
выпутался из шинели, которую в ярости разодрал кавалерийскими шпорами. Вскочив
на ноги, Черемисов начал орать на меня:
— Это мы ещё посмотрим… морда жандармская! Привыкли
трепать честных людей, и даже на фронте лёгких лавров взыскуете? Не выйдет…
хамло! Известно ли вам, что я только вчера из Могилёва, где обедал подле его
величества?
— Не спорьте. Суд будет справедлив, и, лишившись эполет
генерала, вы можете ездить в Могилёв и далее… обедать.
Офицеров переписали, затем по одному выпускали из притона. И
каждый из них на пороге дома Керковиусов тщательно обходил труп убитого
Керковиуса‑Берцио, который глядел на своих вчерашних партнёров пустыми
стеклянными глазами, а в раскрытом рту мертвеца ярко поблёскивала золотая
коронка.
— Вы, наверное, из «Правоведения»? — спросил я
Шаврова.
— Нет окончил Военно‑Юридическую академию.
— Почти коллеги! Я ведь в юные годы был «чижик‑пыжик»,
но ни Спасовича, ни Кони из меня не получилось.
— Сожалеете? — усмехнулся Шавров.
— Да как сказать… В компетенцию военного человека тоже
ведь входят вопросы милосердия и возмездия. Кстати, очень ли плакала мадам
Керковиус, когда услышала мои выстрелы?
— Совсем нет. Сразу понюхала кокаину, после чего глаза
у неё стали громадные, как у кошки, завидевшей собаку….
Я позвонил в жандармское управление Вендена:
— Выезжайте на улицу магистра Плеттенберга… Зачем?
Чтобы поставить клизму одной очаровательной дамочке.
— Сволочь! — послышался голос мадам Керковиус.
Отвечать на её ругательства я не счёл нужным:
— Берите с собой зимние вещи. Меха и прочее…
— К чему они мне?
— К тому, что Сибирь славится морозами…
Из морга прикатил фургон, и мортусы, закутав покойника в
простыни, увезли его в анатомический театр. Вот уж не думал, что именно так
закончится эта «детская игра», в которой я рассчитался с фон Берцио за своё
былое поражение.
4. Лукулл угощает Лукулла
Вот и снова Питер, что «народу бока повытер», звончатые
трамваи, переполненные инвалидами, уличные мальчишки, виснущие на «колбасе»,
все извозчики с утра нарасхват, а лихачи заламывали столько, что в публике
слышалось:
— Скоро наши Ваньки да Маньки так возгордятся, что за
один проезд по Невскому станут драть не меньше, нежели Матильда Кшесинская за
тридцать два своих бесподобных фуэте…
После возвращения из Вендена мною опять овладело жуткое
одиночество, и не было даже дохлой мыши в ванне, чтобы разделить мою тоску.
Думалось! Если каждый человек — кузнец своего счастья, то я, наверное, лишь
кузнечик, усердно стрекочущий на чужих полянах, не способный создать для себя
даже примитивного семейного уюта. Мне все ещё казалось, что главное в жизни —
дело, а счастье где‑то ещё поджидает меня за поворотом туманной улицы. Но
годы шли, и сам не заметил, как и когда перешагнул за сорок. Увлечённый
событиями, я пропустил свою жизнь, но теперь, на пороге зрелости, словно
споткнулся о камень. Возникало какое‑то бессилие и даже пустота в душе.
Разрешение подобных кризисов одни видят в поисках истинного бога, другие уходят
в толстовство или в политику, а мне… что мне? Осталось лишь навесить эполеты
генерал‑майора и на этом успокоиться — в отставке на пенсии.
Никто не знал дня моего рождения, следовательно, и гостей
ожидать не стоило. Я позвонил в Елисеевский магазин, заказав множество дорогих
деликатесов с доставкою на дом, и в полном одиночестве, ничего не желая, сказал
сам себе:
— Если Лукулл не угощает своих гостей, тогда Лукулл
угощает сам себя, и это должно быть приятно одному Лукуллу…
В одиночестве здраво думалось, но думалось, чёрт побери,
опять‑таки не о том, чтобы позвать с улицы первую попавшуюся
Аспазию, — нет, события мира уже обглодали меня, словно голодная собака
мозговую косточку. Отныне я не мог мыслить о себе, не связывая личной судьбы с
тем, что вокруг меня сегодня и что мне и моей стране предстоит испытать завтра.
Весь прошлый год посвятив разгрому России, австро‑германцы
сумели овладеть лишь небольшой частью её западных рубежей, почти не затронув
исконно русских земель. Немцы оказались неспособны изменить ход войны на
востоке, ибо Россия, даже ослабленная поражениями, сохранила свою боевую мощь,
все поля её были засеяны, как в мирные дни, заводы работали с небывалой
активностью, приноровясь к нуждам фронта. Но пока русская армия сражалась один
на один с врагом, союзники накапливали резервы, и в 1916 году кайзеру пришлось
развернуть свои силы на запад, где его армия сразу напоролась на неприступные
стены Вердена, который стал символом стойкости французского солдата. Между тем
наши прошлогодние осложнения на фронте вызвали перемены в высшем командовании: великий
князь Николай Николаевич был отправлен на Кавказ, Ставка перебралась из
Барановичей в Могилёв‑на‑Днепре, а главнокомандование водрузил на
свои плечи сам император…
Бонч‑Бруевич — при встрече со мною — спросил:
— А где вы успели нажить себе так много врагов?
— Для этого не надо быть гением. Делай своё дело,
говори правду, не подхалимствуй — и этого вполне достаточно, чтобы любая шавка
облаяла тебя из‑под каждого забора.
Разговор получился искренний. Я не скрывал, что служу ради
чести, а значит, обязан из самых лучших побуждений делать карьеру, и мне не
всегда приятно видеть своих однокашников по Академии Генштаба уже генералами.
Бонч‑Бруевич признал, что моё производство задерживается Ставкой:
— Государь утвердил законоположение, единое для всех:
никакой полковник Генерального штаба не может претендовать на генеральство, не
прокомандовав полком не менее года.
— Но известно ли государю, — отвечал я, — что
полковник разведки Генштаба нигде не получит целый полк, чтобы целый год гонять
его с песнями. Даже под Салониками, где застрял русский батальон, я так и не
понял — кто кем командовав я батальоном или сам батальон командовал мною?
— Ходят слухи, будто вы в этом батальоне устраивали
сцены «братания» с нашим противником — болгарами.
— Так не грызть же им горло… Болгарам не хотелось
стрелять в нас, а для нас болгары навсегда остались «братушками», ради свободы
которых Россия в кро
