по старинным музеям. В 1892 году эрцгерцог совершил кругосветное путешествие, посетив почти все страны мира, — вплоть до Японии и Австралии. Лучше всего он чувствовал себя на обеде у вице‑короля Индии, ибо лорд Лэндсдоун, жена лорда и сам Франц Фердинанд не произнесли за обедом ни единого слова.
Путешествуя, он усиленно осматривал арсеналы, казармы и броненосцы, не ленился узнать, мягкие ли у солдат матрасы и что им сварили на ужин. Япония поразила его способностью к быстрому освоению материального и научного прогресса, он тогда же пророчил: «Европе когда‑нибудь в будущем придётся ещё горько раскаяться в том, что она открыла секреты своей мощи желтолицым сынам Азии…» Путешествуя, эрцгерцог никогда не забывал о собственном величии, а любое ущемление своего превосходства переживал трагически. Поводов же для гнева было достаточно. Так, на английском пароходе ему не позволили курить там, где он хочет. В США хозяин гостиницы похлопал его по плечу: «Ну, как житуха, герцог?» А на вокзале в Калифорнии носильщик стал ругаться, усталый от переноски чемоданов и кофров: «Ещё холостой человек, а уже успел накопить кучу всякого барахла…»
Вернувшись на родину, он поселился в замке Конопишт под Прагой, в основном занимаясь охотою. Эрцгерцог поставил себе задачу — убить никак не меньше пяти тысяч оленей и слово своё сдержал: убил! Об экологии тогда ещё не думали, но статистики Австрии подсчитали, что наследник угробил около ста тысяч штук дичи (включая сюда и зайцев). Кстати, стрелок был отличный: прицелился — смерть…
Окружённый всеобщей ненавистью, эрцгерцог отгородился от неё одиночеством, и, пожалуй, не было человека, которому он был бы симпатичен. Даже те люди, которые относились к нему благосклонно, писали о нём в таких выражениях: «Нельзя отрицать в нём ярко выраженного эгоиста и той жестокости, которые отнимали у него интерес к чужим страданиям… Горе всем тем, кого он преследовал своей ненавистью!» В 1898 году император Франц Иосиф разделил с племянником верховное командование своей армии. С той поры эрцгерцог стал привлекать внимание всей Европы, ибо понемногу оттеснял на задний план своего дядюшку. В политике Франц Фердинанд всегда оставался отчаянным русофобом. В популярной газете «Райхспорт», которую он издавал, Россию сравнивали с чудовищным осьминогом, удушающим беззащитную Австрию. Эрцгерцог не терпел русских: когда Пражская академия избрала Льва Толстого в свои почётные члены, Франц Фердинанд со злорадством вычеркнул имя писателя…
Вмешиваясь в политику, Франц Фердинанд лучше императора понимал, что «лоскутная» империя когда‑нибудь треснет по всем швам, узники «тюрьмы народов» разбегутся в разные стороны. По этой причине ему хотелось дуализм заменить триализмом, чтобы из двуединой монархии «Австро‑Венгрия» создать монархию триединую под общим названием «Австро‑Венгро‑Славия». Он хотел спасти будущее своей династии, давая хорватам права, одинаковые с теми, какие имели немцы и венгры.
— Тогда, — доказывал он, — примолкнут славяне, получив равные привилегии с мадьярами… Чего им ещё надо?
Ненависть к нему сразу усилилась. Немцы с трудом делили власть с Будапештом, а буржуазия Будапешта никак не желала делить власть со славянами. Особенно возмущались сербы: за призрачной автономией хорватов они разглядели причины для подавления их вольности. Сербы повторяли как клятву:
— Австрия сама давно съедена червями, а наследника престола скоро съедят могильные черви…
Желая развить идеи «триализма», эрцгерцог сошёлся с чешской графиней Софьей Хотек, от которой имел трёх детей, сделавшись хорошим мужем и отцом. Но император не дозволил причислить чешку к семейству Габсбургов, и в 1900 году был оформлен брак лишь морганатический, а Софья Хотек получила титул «графини Гохенберг». Можно пожалеть эту женщину! Она была ненавидима венской знатью, которая откровенно издевалась над нею. Напыщенные аристократы травили Хотек насмешками, глумились над её чешским происхождением, в придворных церемониях она тащилась, как побитая собака, в самом хвосте процессий… Император не желал видеть невестку, для которой отводили место в конце стола, как для отверженной. Франц Иосиф предупредил, что её дети никогда не должны претендовать на престол Габсбургов:
— Я тебя однажды уже засадил в монастырь и упрячу снова, если будешь загрязнять мой престол всяким… мусором!
«Мусором» он называл её детей. Женщину выручил германский император. Вильгельм II, однажды навестив Вену, зычно объявил в кругу придворных Франца Иосифа:
— Я не сяду за стол, пока не увижу своей соседкой благородную графиню Гохенберг, жену моего приятеля…
Не с этого ли случая Франц Фердинанд, благодарный кайзеру, и поплыл в русле германской политики? Резкая перемена в их отношениях произошла в 1908 году, когда Вильгельм II навестил эрцгерцога в замке Эккартзау, где они совместно охотились на оленей. О чём они там договорились, между прочим постреливая, никто не знает, но их беседы были чреваты огромными последствиями. Возвратившись с охоты, эрцгерцог радостно сообщил жене:
— Мы разрушим все козни! Наши дети будут королями Сербии и Славии, а ты станешь византийской императрицей…
2. Умрёт на ступенях трона
Когда ничего не ясно, тогда неясности приобретают особую пикантность. Просматривая мемуары лорда Эдуарда Грея, знатока тайной дипломатии Англии, я невольно улыбнулся, отметив его фразу: «Миру, вероятно, никогда не будет рассказана вся подноготная убийства эрцгерцога Франца Фердинанда. Возможно, — писал Грей, — в мире нет и даже не было человека, знающего всё, что требовалось об этом знать».
Не сразу, а спустя много лет я выяснил, что Апис перед расстрелом его в Салониках сделал важное признание: о том, что Франц Фердинанд обязательно будет убит, в Белграде отлично знали двое русских.
Гартвиг? Артамонов? А где же третий? Где я?
Если Апис не причислял меня к числу людей, посвящённых в эту зловещую тайну, то, наверное, он считал меня сербом наполовину. Я так думаю. Мне так хочется думать…
Наконец, на сараевском процессе гимназист Гаврила Принцип сознался, что было некое третье лицо, включённое в заговор. «Имя этого третьего лица, а равно и сведения относительно его роли Принцип сообщить суду отказался».
Что было бы, если бы Принцип не отказался?
В этом случае из меня бы вытрясли всю душу наши знаменитые историки Покровский, Тарле и Полетика…
* * *
В начале любой войны первая её жертва — правда! Посол не всегда проводит политику своего кабинета, и в этом я убедился. Гартвиг спокойно, как чиновник, «подшивал к делу» распоряжения министра Сазонова, но политику на Балканах творил на свой лад. Стараниями сербской разведки Белград превратился в некий вулкан, выбрасывающий, словно кипящую лаву, множество заговоров. В нём образовались как бы два правительства, гласное и тайное, но тайное во главе с Аписом управляло явным. Конечно, Гартвиг был достаточно умён, он с должным почтением относился к Николе Пашичу, но мне всегда казалось, что полковник Анис гораздо ближе ему по духу. Общение посла с этим человеком было глубоко законспирировано, зато велико было значение полковника Артамонова, который связывал русское посольство с сербской разведкой. Апис доверял свои замыслы Артамонову, тот оповещал о них Гартвига, и требовалось одобрение посла, чтобы замыслы воплощались в дело… При этом Апис оставался в прекрасных отношениях с королевской семьёй Карагеоргиевичей, а министры, покорные воле короля, поддерживали разведку своими субсидиями… Круг замыкался!
В самом конце 1913 года, минуя Артамонова, разведка нашего Генштаба завела для меня надёжный «почтовый ящик» в аптеке на Призренской улице, чтобы впредь я действовал самостоятельно. Мне вменяли в обязанность негласный контроль за событиями в Белграде, я информировал Генштаб о делах в Сербии и даже… даже в нашем посольстве, где под руководством Гартвига крутились всякие бесы и бесенята. Наверное, я вёл себя достаточно деликатно, ибо Артамонов, доверявший мне, не заметил, что я веду наблюдение и за ним.
То ли в декабре 1913 года, то ли в январе 1914‑го я узнал, что Апис замышляет что‑то крупное, но кто им будет взорван или зарезан — не установил. В разговоре с Артамоновым я умышленно повёл речь о Франце Иосифе:
— Не думаю, что Сербия выиграет, если рамолика не станет. Он уже достаточно дряхл и настолько поглупел, что скоро загнётся без посторонней помощи. Скорее, для Сербии будет опаснее его наследник — эрцгерцог.
— Пожалуй, — согласился Артамонов. — Но сейчас Белград наладил связи с болгарскими революционерами, чтобы сообща с ними свернуть шею царю Фердинанду Саксен‑Кобургскому.
— А я‑то думал, что Аписа тревожит другой Фердинанд.
— Этот пусть ещё поживёт, — хмуро отозвался Артамонов. — А царь болгарский слишком связан с Германией и Австрией, и нам, русским, выгоднее устранить в Софий немецкое влияние.
Я подъехал к Артамонову с другого конца:
— А кто такие Виктор Чернов и Лев Троцкий?
— Русские политэмигранты. Первый — матёрый эсер, у которого руки по локоть в крови, второй играл немалую роль в нашей социал‑демократии… Почему вы меня о них спросили?
— Потому что с ними связаны с
