шалось пение. Сильный мужской голос выводил в ночном лесу знакомую арию Тангейзера из оперы Вагнера. Мне стало даже не по себе. Крик — это ещё можно понять, но чтобы вот здесь, в этих чащобах Пруссии, давали бесплатный концерт… это никак не укладывалось в моём сознании. Один из солдат, разбуженный пением, поднялся с земли, возмущённый:
— Во, зараза какая! Не даст поспать… нашёл время!
Я проверил барабан револьвера, мне сказали:
— Вы куда? Не надо ходить.
— Почему?
— Да страшно как‑то.
— Мне тоже. Однако певец‑то отличный… Ведь не граммофон же там кто‑то заводит…
Я осторожно вошёл в лес, следуя на призыв поющего голоса. Тангейзер — великий миннезингер XIII века, о котором в немецком народе слагали легенды, вдохновившие Вагнера, и вот теперь, казалось, он подзывает меня к себе. Из‑за туч пробивалась лунища, осветив лесную поляну, на которой я увидел немецкого офицера без фуражки. Лицо его было гладко выбритым, как у актёра, и, прижав ладонь к сердцу, он хорошо поставленным голосом изливал свою душу в любовной арии. Наверное, решил я тогда, передо мною оперный певец, призванный из запаса, который так потрясён ужасами войны, что, бедняга, спятил… Я невольно заслушался его пением.
Но тут подо мною громко хрустнул сучок, певец смолк.
— Браво, браво, — неожиданно сказал я, похлопав в ладоши. — Сегодня вы превзошли сами себя…
Немецкий офицер как‑то слепо‑безумно смотрел на меня.
— Я — великий Тангейзер, — отвечал он вполне серьёзно. — Но боюсь, что Елизавета ко мне уже не вернётся.
У меня не оставалось сомнений: это был сумасшедший. Тут я заметил, что глаза певца полны слёз и во взоре невыразимая мука… Надо было увести его из леса.
— Я не хочу вам льстить, — сказал я. — Но директор театра послал меня к вам, чтобы продлить контракт до конца сезона… Поверьте, он ждёт вас… пойдёмте!
Но едва я сделал попытку увлечь его за собой, как певец вырвался из моих рук и, ломая кусты, скрылся в лесу, и долго‑долго потом я слышал из мрака его чудесное пение…
Наверное, я был последним, кто слышал его голос!
Постскриптум № 6
Как говорили великие ораторы древности, «вернёмся к нашим баранам»… Пора нам покончить с Ренненкампфом!
Я не желаю интриговать читателя, чтобы он гадал — а что будет дальше, а посему никогда не боюсь сразу раскрыть перед ним свои карты. Паче того, в такой проклятущей истории, какова наша, попросту необходим конец, чтобы добродетель восторжествовала, а зло было наказано…
Когда судьба армии Самсонова была уже решена, Ренненкампф не стал ждать своей очереди и подлейше бросил свою армию на произвол судьбы. Конечно, он забрал с собою Марию Соррель, вместе с нею уселся в автомобиль, который и умчал счастливых любовников в глубокий тыл. За такую активность Ренненкампфа с позором изгнали из числа русского генералитета — как труса, обманщика и невежду. Правда, царь пытался защищать своего любимца, но его дядя, великий князь Николай Николаевич, доказал царю, что Ренненкампф всегда был большой сволочью, а вместе с ним виноват и командующий фронтом Жилинский…
Английский историк Ричард Роуан писал, что предательское поведение Ренненкампфа известно, «но никому и уже никогда не удастся установить, в какой мере вина за катастрофу армии Самсонов падает на генерала, а в какой — на коварную шпионку Марию Соррель». Да, мы не знаем, какова роль этой женщины в сдерживании Ренненкампфа чтобы он не спешил на штурм Кенигсберга, чтобы не торопился на выручку армии Самсонова… разоблачённая офицерами штаба Первой армии Мария Соррель нашла свой конец в прусских лесах повешенная на суку ближайшего дерева. Повесили её сами офицеры!
Осталось разобраться с П. К. Рененнкампфом…
Место действия — Таганрог, время — март 1918 года.
Ф. И. Смоковников (из мещан города Витебска) копался на огороде возле одного из домишек на окраине города. Он был уже стар, не замечен в пьянстве, равнодушен к женщинам, и по всему было видно, что в огородных делах разбирается слабо. Ковырялся в земле — больше для приличия.
Соседи уже заметили, что огородник боялся белых, он боялся и красных, зато поджидал немецких оккупантов:
— Вот немцы придут, кулаком трахнут — порядок будет!..
Но сначала кулаком трахнули ночью в двери его дома:
— Гражданин Смоковников, откройте… телеграмма…
Он открыл дверь. На пороге стояли чекисты:
— Гражданин Смоковников, вы… Ренненкампф?
— Впервые слышу. Какой ещё там Рененене…
— Ну, пойдёмте. Хватит дурака валять…
Боровоподобная личность «жёлтой опасности» была настолько выразительна, его портреты столь часто мелькали на страницах газет, что отпираться было немыслимо. Ренненкампф понимал, что большевики не простят ему 1905 года, когда он возглавлял карательные отряды в Сибири. Но он был, наверное, удивлён, что его судили за события августа 1914 года:
— Ну‑ка, расскажите, как вы предали армию Самсонова?..
Царская власть не рассчиталась с ним. Белогвардейская разведка тоже проморгала «огородника». Вот и получилось, что за гибель армии Самсонова ему пришлось держать ответ уже перед Советской властью… Возмездие было неизбежно, и ревтрибунал вынес ему смертный приговор.
«В расход!» — как говорили тогда…
Часть третья.
При исполнении долга
Глава 1.
Долгий путь
Долгий путь. Он много крови выпил.
О, как мы любили горячо
В виселиц качающемся скрипе
И у стен с отбитым кирпичом.
Ник. Тихонов
Написано в 1942 году:
… под Москвой. Было очень много ликований, но мне, признаюсь, эта операция не принесла ощущения полноты победы. Не буду сваливать всё на холода, заморозившие технику вермахта, ибо на русские морозы ещё задолго до Геббельса ссылался и Наполеон в своём знаменитом «28‑м бюллетене». Но всё‑таки наступление, закончившееся для нас успешно, не казалось мне таким сокрушающим ударом, чтобы радикально изменить положение на фронте. Отбросить противника далеко от Москвы не удалось. Ясно, что немцы отогреются по весне, перещёлкают на себе вшей, обновят технику, и потому летом нам следует ожидать серьёзных оперативных решений…
А я не ладил с начальством. Вскоре меня отстранили от пропаганды, но и других поручений не давали. Курс военной статистики в Академии Генштаба был сильно урезан, лекции занимали лишь четыре часа в неделю. Чувствовалось, что моя неприкаянность вызвана какими то побочными соображениями, и я сознательно пошёл на обострение обстановки.
— Мне, — заявил я в особом отделе, — не совсем‑то понятно, почему в такое трудное время, какое переживает Отчизна, меня, кадрового специалиста, держат под шкафом, словно забытый мусор… Чем вызвано недоверие? Или виной тому мой последний арест? Так все уже выяснилось. Я вам преподнёс Бориса Энгельгардта, я действительно вышел прямо на Целлариуса… Не понимаю! Лучше уж пошлите меня на фронт рядовым солдатом.
— У вас другие фронты, — ответили мне…
Было видно, что моего визита не ожидали, и дальнейший разговор никак не блистал крупицами народной мудрости. Сначала мне ядовито намекнули на мои расхождения с начальством:
— Говорят, вы не исправились.
— Но я же не ребёнок, чтобы, нашалив, исправляться. Мои убеждения сложились не сегодня, и не вам меня перекраивать.
— А вы разве не боитесь противоречить людям, облечённым высокой доверенностью партии и народа!
— Я старею. Семьи нет. Дети не сидят по лавкам, ожидая, когда их накормят. Так чего мне бояться? Кажется, отжил своё честно, а теперь желаю умереть честным человеком, чтобы смерть застала меня при исполнении долга.
— Честным… ведь вы были в немецком плену?
— При царе это не считалось вселенским позором, напротив — мученичеством, и бывших в плену награждали орденами.
— За что? За трусость?
— Простите, — обиделся я, — тогда же в баварской крепости Ингольштадта сидели в одной камере два офицера. Одного звали Шарлем де Голлем, а другого Михаилом Тухачевским, и трусами их никак не назовёшь, хотя они тоже сдались в плен…
Это озадачило моих собеседников:
— А вас взяли в плен? Или сдались сами?
— Сам… На войне случаются такие острые коллизии, когда даже смелый человек бывает вынужден поднять руки…
Этот корявый разговор был продолжен в более просторных кабинетах с гораздо большим количеством служебных телефонов, и портрет Хозяина не был литографией для всеядного ширпотреба, а был исполнен маслом на холсте, вставленном в золотую раму. Тут
