ый неслышным дождём опускался на наши тела, наши посевы, наш скот и наших детей. Нас буквально ослепили ипритом, на телах появлялись белые пятна, как от проказы, а через двадцать минут наступала смерть при явлениях тяжёлого ожога. А ведь мы, — заключил негус, — все были босиком!
Мне все противнее вылавливать из эфира голоса радиодикторов Рима или Берлина, надоело присущее им бахвальство: нет уже просто решений дуче, а есть «исторические решения» Муссолини, уже не стало просто речей Гитлера, зато есть «речи фюрера, имеющие историческое значение», и, наконец, всё, что ни делается, все обязано войти в «анналы истории». Когда потомки разгребут вилами эти анналы, сколько навоза они обнаружат на этих помойках истории.
Итальянский фашизм и германский национал‑социализм, хотя и сомкнули свои ряды, но всё‑таки идут пока самостоятельно. Муссолини ещё покрикивает в сторону Берлина, считая Гитлера лишь выскочкой, примазавшимся к его идеям. В своих лекциях я постоянно твержу об агрессивности Германии, хотя мне и пытаются возражать: мол, немецкий пролетариат не станет воевать с государством победившего пролетариата, а мы будем бить врагов на его территории, побеждая его малою кровью. На это я отвечаю, что речи наших оптимистов‑ораторов не всегда согласованы с мнением военных специалистов:
— А бескровных войн не бывает! Вас приучают в Академии только наступать, но плохо, что вы не знаете законов отступления. Между тем искусство войны оборонительной зачастую сложнее войны наступательной. В отходе Барклая де Толли и Голенищева‑Кутузова был заложен более здравый смысл, нежели в безумном уповании Наполеона непременно побывать в Москве.
Гитлер ещё скорбит о Версальском договоре, как об удавке, намотанной на шеи всех немцев. Что за чушь! Ведь если разобраться, то Версаль нисколько не ущемил Германию в её естественных границах, немцы полностью сохранили своё национальное единство. Но почему они с 1919 года ревут, как стадо быков, приведённых на бойню? Мне кажется, в этом вопросе имперские понятия немцам стали дороже национальных, и вот именно этим широко пользуется Гитлер. Сейчас очень неспокойно в Испании, а Гитлер уже проговорился, что для полноты счастья ему желательно видеть свастику в Вене и даже в Праге!
На очередной лекции слушатели спросили меня, как итальянская экономика справляется с расходами на военные нужды.
— Она и не справилась! — отвечал я. — Там проводится анекдотическая кампания по сдаче золотых обручальных колец, с холостяков дерут страшные налоги. Школьников гоняют по квартирам, чтобы они отвинчивали от дверей бронзовые и медные ручки. Вряд ли есть практический смысл в том, чтобы готовить искусственный каучук, если он в пять раз дороже привозного! Наконец, Муссолини, на мой взгляд, не обладает юмором. Иначе он не сдал бы на переплавку три тонны (!) своих бронзовых бюстов, повершив тем самым всех сборщиков утильсырья…
Сейчас по углам ходят тихие пересуды об отравлении Максима Горького врачами Левиным и Плетнёвым. Ежов, помощник Ягоды, доказывал, что «враги народа» пропитывали ядами обои в комнате «великого пролетарского писателя». Странно!.. Да простит мне Бог, но «пролетарским» писателем я Горького никогда не считал, а его «Мать» — слабейшая из вещей, им написанных. А как понимать убийство сына Максима Горького теми же «врагами народа», если все в Москве знают, что он попросту сгубил себя алкоголем. Сейчас в колхозах царит почти крепостное право, какого крестьяне не ведали при помещиках, а в стране два хозяина — сам Хозяин и его ОГПУ, а кто там важнее — сам чёрт не разберёт. Интересно, решится ли наш Хозяин пустить в переплавку свои многочисленные бюсты и монументы?..
* * *
Летом 1936 года начался мятеж Франко в Испании. В эти тревожные дни меня попросили использовать в своих целях допрос немецкого шпиона. Это был русский. Отлично законспирированный, он служил в наших гарнизонах Белоруссии, и долгое время ни у кого даже не возникало мысли, что это отличный агент гитлеровского абвера. Прежде меня ознакомили с его делом:
— Заодно посмотрите — не ваш ли это приятель? Я узнал его сразу, это был капитан Владимир Вербицкий, как и я, окончивший Академию русского Генштаба. На допросе я нарочно сидел за его спиной и по напряжению спины чувствовал, как ему хочется обернуться, ибо всей шкурой Вербицкий ощутил опасность для себя не столько спереди, сколько сзади… Во время допроса он держался твёрдо, ловко выскальзывая из логических «ловушек», и следователям это надоело.
— Обернитесь, — разрешили Вербицкому.
Наши глаза встретились, и он понял, что проиграл. Но проиграл не сотню рублей в картишки, а продул всю свою жизнь. При этом ожесточился, осыпая меня грубыми оскорблениями.
— Где ж тебе ещё быть? — кричал Вербицкий. — Предатель, гадина, мразь… Я ведь не забыл, что тебя выкинули из Генштаба в дальний гарнизон за то, что ты не вернул долгов, жил на деньги своих любовниц… Только таких мерзавцев и держат большевики! Жаль, что тебя не придушили ещё раньше…
Я остался спокоен, а следователи сказали:
— Мы вас покинем. Вы тут сами разберитесь…
Со своего стула я перебрался за стол:
— Сначала о моей совести. Я не полез в партию большевиков и до пор навещаю церковь, о чём, кстати, мои сослуживцы знают. Но именно совесть и разделила нас с тобой: я остался честным офицером Российского Генштаба, а ты служишь германскому, точнее — гитлеровскому абверу… Разве не так?
— Не старайся поставить комару клизму, — в раздражении отвечал Вербицкий. — Всё равно я ничего тебе не скажу.
— Не надо! Говорить стану я, а ты слушай. И пусть мои слова живят твою память, а возможно, пробудят и твою угасшую совесть русского человека… Тебя вытащил из эмигрантского болота полковник Бискупский, когда‑то бывший мужем очаровательной Насти Вяльцевой, а сам Бискупский давно замечен в окружении палача Гиммлера. Затем ты оказался в «Гроссмишеле», что в десяти верстах от Кенигсберга, где и повторил свою науку в школе шпионов «Абверштелле». После оказался на улице Магазинкату, дом восемь, в Хельсинки, откуда однажды финский полковник Меландер, лично подчинённый Карлу Карлычу…
— Хватит! Я не знаю никаких Карлов Карлычей.
— Его все знают — это барон Маннергейм, который тебя и меня обучал когда‑то в манеже верховой езде. Вспомни, наконец, как мы вместе ломали кости на парфорсной охоте в «Поставах» под Вильной. Так вот, этот самый полковник Меландер через своё «окно» и пропихнул тебя к нам…
— А хоть поджаривай — я ничего не знаю!
— Зато мы уже знаем. Ты провален. Но в случае провала тебе приготовлено обратно «окно», и ты не строй из себя дурака.
— Хорошо, — усмехнулся Вербицкий, — назови мне это «окно», и тогда я согласен остаться в дураках.
— Твоё запасное «окно» в тундрах Мурманской области, в бывшей Лапландии, где лопари, к сожалению, ещё плохо понимают значение границы, их оленные стада гонимы из Финляндии к нам и обратно. С таким стадом ты должен пройти до Рованиеми, откуда точно по расписанию ходят на юг маршрутные автобусы…
— Ты много знаешь! — ответил Вербицкий, и я ощутил его растерянность. — Допустим, я сел в автобус. Что дальше?
— Далее ты из Хельсинки рейсовым пароходом доберёшься до Кенигсберга… Может, назвать улицу и номер дома?
— Зачем?
— Мы оба проверим нашу стареющую память.
— Валяй, сволочь! Мне теперь все равно.
На клочке бумаги я написал: «Кенигсберг, улица Штейндамм, дом № 44, пансионат фрейлейн Данти Дана для холостых мужчин».
— Убедился? — спросил я Вербицкого, когда он прочёл этот адрес. — Так вот, — продолжал я, подходя к главной цели этого допроса. — Когда ты прибудешь на место, не забудь сказать майору абвера Целлариусу, что я, старый агент российского Генштаба, а ныне ответственный работник Генштаба советского, согласен передавать абверу интересующие его сведения…
Вербицкий вдруг вскочил и хотел вцепиться мне в горло. Я отбросил от себя его руки, просил сесть обратно.
— Успокойся! — сказал я ему — Ты же сам понимаешь, что ждёт тебя в будущем… Может, сейчас тебе предоставляется последний шанс исправить трагическую ошибку, которую ты совершил. Бискупский утащил в эмиграцию бриллианты Вяльцевой, а что утащил ты, кроме штанов на себе? Конечно, кое‑кто за кордоном и живёт, приплясывая. А тебя завербовали в тот момент, когда в кармане не было даже пфеннига на кружку пива…
Вербицкий разрыдался. Это был кризис. Я не мешал ему. Ещё продолжая рыдать, он просил меня:
— Ну, ладно. Я не скрою, что ты обставил меня хорошо. Но я продолжаю не верить тебе… Так хотя бы ради нашего прошлого, ради России, ответь прямо — на чём я попался?
— Возможно, ты никогда бы и не попался, ибо прошёл две отличные школы — русскую и германскую. Но ты слишком стал выделяться в своём гарнизоне неестественным фанатизмом, слишком горячо распинался в любви к Сталину, уж больно правильно и крикливо хвастал успехами на партийных собраниях… Ты просто потерял чувство меры, необходимое любому агенту.
— Скажи! Только честно… когда меня шлёпнут?
