их «манлихеров». Поживём — увидим…
Отчётливо помню, что я погрузился в тоску страшного одиночества, а пани Вылежинская, столь милая раньше, не сделала ничего такого, чтобы развеять мою хандру, и я, честно говоря, до сих пор не могу понять, что двигало этой женщиной. Не была ли она попросту аферисткой, для которой испытания риском доставляли столько же пикантных наслаждений, как и любовь?
2. Через трубы
Всю жизнь ненавидел зловонный дым из фабричных труб, которые наступали на пригороды Санкт‑Петербурга, но вся Германия была окутана дымами заводов и фабрик, чудовищный «грюндерский» молох вращал колеса машин и с грохотом прокатывал ролики сталелитейных цехов. Я, слава Богу, не пишу роман, а посему мне да будет дозволено отвлечься ради необходимых размышлений…
От меня не следует ожидать, чтобы я — на радость читателю — увлекал его в тайники германской военной мысли, не стану я похищать чертежи новейших гаубиц, не стащу из‑под носа кайзера его секретный приказ, — этим занимались люди, более опытные и лучше замаскированные, а мне доставались дела попроще. Здесь мне желательно предпослать небольшую политическую преамбулу. Поверьте, я всегда уважал Германию — родину великих мыслителей, поэтов и учёных. Нет, я не стал германофилом, каковым был мой ущербный папенька. Но до чего же трудная эта работа — отделять сытные зерна от плевел, таящих заразу. Так, например, я уважал историка Теодора Моммзена, лауреата Нобелевской премии, но я же и проклинал его призывы к Габсбургам, чтобы они давили южных славян, будто негодные жмыхи, мне было противно читать его выводы о праве немцев репрессировать другие народы. «Неустанно копить гнев — последняя надежда истерзанной нации!» — призывал Моммзен, хотя никто не собирался терзать Германию. Напротив…
В своих обильных речах Вильгельм II изображал Германию страной изобилия и процветания, которой завидуют другие народы, лишённые того блаженства, в каком пребывают немцы. По словам кайзера, получалось так, что за рубежами Германии живут голодные нищие ободранцы с ножами в руках, которые только и ждут момента, чтобы наброситься на преуспевающую Германию, желая отнять у немецкого рабочего последнюю сосиску и лишить его кружки с пивом. Германия — это страна не только философов и мудрецов, но страна и мещан‑дураков, которые, наслушавшись кайзера, охотно платили налоги на усиление армии, чтобы эта армия в жестоких битвах отстояла для них сосиску с пивом… Я высказал о Германии лишь своё личное мнение, и пусть читатель сам отделяет зерна от плевел. Но прежде малая доля статистики: в Германии, какой я её застал, средняя продолжительность жизни мужчины была 24 года, а женщины — 28 лет. Убедительно? По‑моему, даже очень…
Моя преамбула требует продолжения. Исторически ведь совсем недавно Германия считалась провинцией Европы, тихой и отсталой, о которой можно судить по живописным полотнам Карла Шпицвега. В те времена «бедный Вертер» с его страданиями долго определял в сознании европейцев большую часть всех немцев — слезливо‑робких и не в меру чувствительных, склонных помечтать под луною или всплакнуть над увядшим цветочком.
Европа, кажется, и сама не заметила, как на смену томному Вертеру пришёл всесокрушающий Зигфрид — тевтон, уже облачённый в крупповские доспехи. На протяжении лишь одного поколения Германия вдруг разрослась в могучую империю‑хищницу с высокоразвитой индустрией, с железною дисциплиной в быту, где, по словам очевидца, «слишком мало человеческого и слишком много бездушно‑механического. Культ сабли, военного мундира и гусиного шага глубоко проникал в психологию всех классов населения, не исключая и пролетариата».
Германия переживала быстрый рост рождаемости, её средневековые города сделались тесны для жителей. Крупп поражал воображение мира своими пушками, Цейс — хрустальною оптикой, Тирпиц выводил в море броненосцы, а Цеппелин вздымал под облака свои дирижабли. Тяжёлая индустрия стремительно вывела Германию на второе место в мире (после США). Но… откуда все это? И почему так быстро развилась эта страна? Ответ прост: бедным Вертерам помогал разбой! ПЯТЬ МИЛЛИАРДОВ франков, которые они содрали с Франции после её разгрома в 1871 году, эти безжалостные контрибуции с побеждённых пролились на аккуратные немецкие огороды словно оживляющий в засуху дождик. Немцы и сами понимали, что их величие и богатство зиждутся на ограблении другого народа, но страшен был результат — Вертеры поверили, что грабёж соседей законен и даже полезен для их здоровья.
Маршировать немцы любили давно и относились к шагистике без тени юмора, свойственного славянам. Даже мирные члены туристских «ферейнов», трогаясь в путь, вскидывали зонтики на плечо по команде, словно ружья. Генштаб заметно оживился при Вильгельме II, в его офицерском корпусе рассуждали:
— Важно ударить сейчас, пока русские не очухались от возни с японцами. Европа не так уж страшна, как мы привыкли о ней думать… По сути дела, это большая куча гнилой картошки. Толкни посильнее — и она сразу развалится!
Немецкий генералитет пришёл к мысли, что «Германия обладает теперь такой мощью, какой не обладала ни одна великая держава». Состарившийся Хельмут Мольтке‑старший, сдавая дела своим преемникам, вручил им уже почти готовые планы превентивной войны против России.
— Только не опоздайте с нападением, — внушал он. — Лучше раньше, нежели… никогда!
На празднествах в Германии публично сжигали громадные макеты «варварской» Москвы: ревущая от восторга толпа окружала эти изуверские пожары, в огне которых корчился Московский Кремль и рушились купола Василия Блаженного. Пока был жив Бисмарк, он ещё остерегал Германию от последствий мировой бойни, делая страшные пророчества: «В конце войны ни один из немцев, отупевший от крови, не будет в состоянии понимать, за что он сражался!» Но Бисмарка не стало, а Мольтке‑младший сложил чёткую, вполне готовую формулу войны для будущего фашизма:
— Мы отбросим все банальности об ответственности агрессора… Только успех оправдывает любую войну!
Пока они там горячились, русский военный атташе в Берлине, полковник Базаров, подкупил за деньги германских офицеров и чиновников картографического отдела немецкого генерального штаба. По тайной цепочке «почтовых ящиков» в Петербург потекла свежая и самая точная информация о дислокации германской армии на случай войны.
Скандал был велик, и Базарову было объявлено:
— Вам предлагается покинуть Германию в течение шести часов, иначе будете осуждены… Как вам это удалось?
— Чему удивляетесь, господа? — со смехом отвечал Базаров. — Если в этом безрадостном мире существует продажная любовь, так почему бы не быть и продажной совести?..
Конечно, попав в кайзеровскую Германию, охваченную нетерпением войны, я не мог предполагать, что рядом со мною, ещё никому не ведомые, уже варятся в громадном котле всеобщей ненависти такие жуткие личности, из которых история потом изберёт будущих гитлеров, гиммлеров и герингов.
…Ивиковы журавли пролетали надо мною, и мне казалось, что я слышу с земли их печальную перекличку в небесах:
— Курлы‑курлы… курлы‑курлы… курлы!
* * *
Постоянное общение с женщиной накладывало на наши отношения старомодную патину особой нежности, однако любовь, едва намеченная пунктиром, кажется, осталась за кордоном, а здесь, в Германии, я не столько любил эту прекрасную и смелую женщину, сколько исполнял, как актёр, заглавную роль её супруга. Пусть читатель не посетует на холодность моих чувств, но пани Вылежинская так и осталась для меня лишь кратким, хотя и выразительным эпизодом в моей сумбурной жизни.
Стану говорить о более важных фактах.
В первые дни, когда Вылежинская на правах законно разъярённой жены вырвала меня из гамбургских вертепов Сант‑Паули, я не сразу пришёл в себя. Не скрою, я испытывал страх скорого разоблачения, а больше всего боялся встретить какого‑либо заезжего русского оболтуса, который ещё издали распахнёт передо мною свои жаркие объятия:
— Дружище! Вот не ожидал встретить тебя в Германии. Это, брат, здорово, что мы встретились. Как ты здесь оказался?
Я неохотно показывался в оживлённых местах, избегал посещения ресторанов и людных улиц, часто ловил себя на том, что постоянно озираюсь по сторонам. Я бывал скован даже в пустяках и, помню, как, впервые навестив пивную, был немало ошарашен грубым возгласом трактирщика:
— Ну, что, приятель, пивка захотелось? А чего не приволок с панели какую‑нибудь завалящую шмару?..
Страх вскоре прошёл, но от постоянной насторожённости зверя, всюду чуявшего засаду, я не избавился никогда. Впрочем, помнить об опасности было даже необходимо. Хороший агент разведки, если он не желает быть повешенным, обязан скрывать свои национальные черты: француз может выдать себя вежливостью, немец грубостью манер, англичанин обязан скрывать свою замкнутость. Но знали бы вы, как трудно было мне, природному славянину, вживаться в немецкую «шкуру», бывая нарочито мелочным в денежных расчётах или покорно ожидающим на панели взмаха руки шуцмана, чтобы перейти улицу. Все это далеко не пустяки для меня, с детства привыкшего к укладу русской безалаберной жизни.
Очевидно, давние уроки актёрского ремесла, освоенные ещё в молодости на любительской сцене, всё‑таки пошли мне на п
