но в каждой революции заводятся гнилостные черви, и, сначала невидимые, тихо ползающие в погребах высшей власти, для них ещё не доступной, они постепенно разрастаются в жирных дремучих гадов, способных убийственно жалить. Так бывает, что мелкая тля, рождённая революцией, разбухает до размеров наглой рептилии, чтобы затем убивать тех, кто революцию делал, и в тайне она ликует, почти со сладострастием наслаждаясь бессилием своих жертв…
В числе убийц династии Обреновичей был и малозаметный поручик Петар Живкович, который, будучи одним из пальцев «Чёрной руки», сумел полюбиться Александру, сделавшись при нём «ордонанс‑офицером» королевской гвардии. (Советский историк Ю. А. Писарев не щадит этого мерзавца: «Это был прожжённый делец, не уступавший в искусстве интриги самому Александру. У него не было ничего святого, ему были чужды такие понятия, как честь, чувство долга и т. п. Сблизившись с Александром, он предал своих прежних соратников — Дмитриевича‑Аписа и других участников заговора 1903 года… Александру он, Живкович, внушал мысль об установлении единоличной диктатуры».) Конечно, прежде всего им мешал Апис…
Теперь‑то я понимаю, что им мешал даже я!
Виктор Алексеевич Артамонов имел с Живковичем какие‑то потаённые шашни, но со мною военный атташе сделался осторожным; его поведение я мог объяснять лишь тем, что он подозревает во мне негласного ревизора, а может, и хитрого карьериста, который желает спихнуть его, чтобы занять его место. В беседах со мною атташе предпочитал делать намёки, но открыто не выражал своих мыслей. Между нами возникла странная игра, схожая с шахматной, и мне совсем не хотелось бы видеть в Артамонове соперника, обдумывающего коварную комбинацию, чтобы загнать меня в угол доски. «Очевидно, — размышлял я, — партия будет разыграна кем‑то другим».
— Но знать бы мне — кем? — не раз спрашивал я себя…
Никола Пашич был человеком, желающим знать всё, и, пожалуй, он знал всё, что ему требовалось. Но выходить на контакт с ворчливым и хитрым стариком не входило в мои планы. Я вдруг ощутил себя в нежелательной изоляции, и единственное, что удерживало меня на поверхности событий, — это проверенная связь с Аписом и его подпольем, доставляющая немало тревог, но зато дающая мне здравое ощущение силы и правоты в разрешении общеславянских задач. Кого ещё я мог бы назвать своим конфидентом? Старого короля Петра? Но король совсем одряхлел и уже заговаривался. Александра? Но делаться королевским сикофантом я, офицер российского Генштаба, не имел морального права, да и не придавал значения тем шаблонным любезностям, что сыплются, словно карнавальные конфетти, с высоты престолов. В ту пору мне казалось, что ещё нет особых причин для беспокойства, ибо сам воевода Радомир Путник горою стоял за Аписа.
Доктор Сычёв — совсем нечаянно — надоумил меня:
— Какой раз мне велят осматривать воеводу Путника, заведомо предупреждая, что он болен, а я как врач должен лишь подтвердить его непригодность по болезни.
— И вы?
— А что я? Воевода здоров как бык. Но моим диагнозом, кажется, не совсем‑то довольны. Требуют ещё раз посмотреть Путника, вот я и смотрю… самому стыдно!
Невольно закралось подозрение: Путника хотят видеть больным и, отставив от службы, лишить Аписа поддержки воеводы. От кого же исходило желание устранить генералиссимуса, чтобы он не мешал удалению Аписа? Вопрос тёмный, как темна и воровская ночь, созданная для взлома с убийством. Но мрак этой ночи вдруг рассеялся, освещённый явлением Петара Живковича, внешне очень доброжелательного. Однако «ордонанс‑офицер» желал вести разговор при свидетелях, и при нём, словно телохранитель, состоял поручик Коста Печанац, обвешанный оружием с такой же щедростью, с какой вульгарная шлюха обвешивает себя ожерельями, браслетами, медальонами и серьгами.
— Разговор серьёзный, — предупредил Живкович, — и я не начинал бы его, если бы не желание одного высокого лица.
— Королевича Александра? — сразу расшифровал я.
— Допустим, — нехотя согласился Живкович.
Он сказал: поражения на фронте, хаос в тылах, общий голод, повальные эпидемии, недовольство в армии, кризис в министерских верхах — все это никак не укрепляет власть молодого монарха, желающего сплотить нацию узами своей любви.
— Согласен, — сказал я, чтобы не сказать большего.
— В нашем всеобщем развале, — продолжал Живкович, — усиливается влияние «Чёрной руки», которая вторгается не только в дела войны, но и в сферы той политики, где давно воцарилась народная мудрость Николы Пашича, признанная всем миром. Коста, не дёргайся, — неожиданно закончил речь Живкович.
Замечание было правильное, ибо при каждом движении Косты Печанаца на его поясе стукались четыре бомбы.
— Продолжайте, — сказал я, экономя слова.
— Рука‑то белая, только перчатка чёрная, — вдруг произнёс Печанац. — Я сам подчинён полковнику Апису, но…
Продолжения фразы не последовало. Печанац вынул расчёску и стал располагать свои волосы на идеальный прямой пробор, будто от состояния его шевелюры зависело очень многое.
— Но и чёрная рука может стать чистой, если поверх неё натянуть белую перчатку, — заговорил Живкович. Мне эта игра в кошки‑мышки надоела, я просил выражаться точнее. — Точнее, — ответил Живкович, — эта «Чёрная рука» стала сильно мешать его высочеству Александру. Если его отец ещё терпел выходки Алиса, то Александр Карагеоргиевич готов ампутировать всю «Чёрную руку», чтобы гангрена разложения не распространялась далее… Сейчас на карту поставлено все!
— И даже наши жизни, не так ли? — спросил я…
Всё ясно, как Божий день. Петар Живкович сначала прощупывал меня, словно мясник агнца перед закланием, а затем ринулся на меня в атаку, чтобы оторвать меня от Аписа. Для этого он выложил передо мною такого туза, которого нечем крыть, ибо в моей колоде не было козырей.
— Ты, друже, до сих пор не сомневаешься, что русского посла Гартвига отравил венский посол барон Гизль?
— В этом уверены даже в Петербурге, — отвечал я.
— Напрасно! — съязвил Живкович. — Гартвига отравил Апис, ибо Гартвиг вступался за авторитет премьера Николы Пашича.
Если бы это было правдой, я, наверное, должен бы свалиться в глубоком обмороке. Но я не поверил Живковичу, и он — хитрая бестия! — сразу ощутил моё недоверие. Тогда, чтобы придать своим словам большую достоверность, он таинственно прошептал мне на ухо — будто по секрету от Печанаца:
— Да, это Апис отравил Гартвига. Но зато Апис отказался отравить королевича Георгия, хотя его смерть расчистила бы дорогу к престолу для Александра…
Нужны слова. Я решил отделаться шуткой:
— Вижу, что не всё благополучно в королевстве Датском, — кажется, так говорил ещё старина Гамлет?
— Среди сербов полно всяких Гамлетов, — отпрянул от меня Живкович, — и они ещё ждут своего Шекспира.
— А может, и… прокурора, которого явно не хватает, чтобы разобраться в ваших криминальных делах.
— Вот именно! — не растерялся Живкович. — Так давайте сообща отмоем свои руки, чтобы из чёрных они стали белыми…
Я предупредил Живковича, что обо всём слышанном вынужден поставить в известность не только Артамонова, но и русского посла — князя Григория Николаевича Трубецкого.
— Артамонов и так всё знает, — проворчал Печанац, громко продув расчёску от волос, застрявших между её зубьями, — а посла в наши дела не впутывайте. Иначе кончится плохо…
Я понял, что эта угроза относилась лично ко мне.
* * *
Обещаю не утомлять читателя датами или топонимикой географии, стараясь донести до него лишь самую суть событий.
Даже на стенах домов Ниша были размалёваны броские надписи: «Vivent les allies!» (Да здравствуют союзники!), но союзники безнадёжно застряли в Дарданеллах. Под Одессой срочно формировалась армия в сто тысяч штыков для отправки в Сербию, однако Румыния не пропускала наши войска через свои земли. На пристанях Дуная работали наши матросы, русские мастеровые возводили разрушенные мосты, а минные катера Черноморского флота спешно ставили мины в изгибах дунайских фарватеров.
Австрия сама уже не могла справиться с маленькой Сербией, и задушить её взялись немцы во главе с Макензеном. В октябре 1915 года Белград снова погибал под фугасами, пять тысяч свежих крестов вписались в тогдашний некрополь столицы. Два дня шли уличные бои, заодно с сербами геройски сражались за Белград русские матросы. Над Дунаем задувал ураганный ветер «кассава», разбрасывая немецкие паромы и пароходы, затем хлынули проливные дожди, дивизии Макензена форсировали Дунай и Саву — началось наступление противника, хорошо подготовленное. Никола Пашич издал старческий стон, умоляя Антанту о помощи, но лондонская «Дейли мейл» ответила ему передовицей с характерным названием: «Уже поздно…»
Поздно! Макензен давил на Сербию с севера и запада, а с востока фронт Сербии был обнажён, и в эту «прореху» фронта «собачий сын» царь Фердинанд, продавший Болгарию немцам,
