голубь небесный. Я покинул столицу варшавским поездом, который когда‑то увёз в неизвестность и мою маму. Билет у меня был до Парижа, но, доехав до Варшавы, я пересел в венский экспресс. До сих пор не берусь чётко объяснить, почему я так поступил, однако я сделал это в твёрдом убеждении, что поступаю правильно. И точно так же, как не прельщали меня соблазны Монмартра, так не манили меня и волшебные сказки Венского леса, мне был безразличен великолепный Пратер с его постоянным оживлением красивой, нарядной и привлекательной публики…
Австро‑Венгрия, по мнению газет, была давней тюрьмой славянских народов, и уже на венском вокзале «Вест‑банхофф» я заметил, что немецкую речь заглушают голоса чехов, словаков, сербов, поляков, иллирийцев, русинов и украинцев, особенно галицийских. Мне, признаюсь, было отчасти даже забавно развернуть венскую «Русскую Правду», имевшую сногсшибательный подзаголовок: «Газета для русских мужиков». Возле меня на бульварной скамье расположилась семья беженцев из Белграда; суровый отец двумя девочками, обутыми в нищенские «опанки», сказал, что у него был и сынок — студент‑технолог.
— Но его в Белграде напредняки ухапшили. Ньше там, — добавил он, — пришло ванредно станьо…
Я кивнул сербу: ухапшить — это значит арестовать, а ванредно станьо — это осадное положение. Слова беженца из Сербии запали мне в душу жестоким укором:
— Почему не жить нам спокойно? Все это проклятые Обреновичи… неужели мать‑Россия за нас, сербов, не вступится? Пусть он сгорит, этот проклятущий конак с королями вместе!
Он дал мне газету, просил читать имена арестованных радикалов и социалистов — что там с его сыном, жив ли? Но в длинном списке, среди множества узников башни Нейбоша, мне вдруг встретилось имя… матери
Я, наверное, изменился в лице
— Что стало, друже? — спросил серб.
Оставив ему газету, я поспешил обратно на вокзал в кассу и протянул деньги. «Куда же ехать дальше?»
— Билет до… Землина, — сказал я кассиру.
Землин — пограничный город Австрии, с его речных пристаней уже хорошо видны улицы Белграда и даже тюрьма Нейбоша.
— Вы серб? — спросил кассир, наверняка посаженный в эту будку, чтобы докладывать полиции о всех подозрительных.
— Да! — отвечал я с нарочитой гордостью.
На что я тогда рассчитывал — сам не знаю. Тем более что в своей соседке по купе, развязной и говорливой мадьярке, я без особого труда распознал служащую венской полиции. Она и сопроводила меня до Землина, игривою болтовнёй отвлекая от тяжких дум о матери, ждущей расправы в башне Нейбоша.
Итак, я появился в Белграде накануне концерта.
* * *
Когда колёсный пароходик Австро‑Дунайской речной компании переплыл из Землина в Белград, на причале, совершенно пустынном, стоял лишь одинокий жандарм, встречая прибывших в королевство. Я предъявил паспорт, жандарм не вернул мне его:
— В день отъезда получите в русском посольстве…
Вечерело. Над Дунаем и Савой клубились тучи, в удалении громыхнул гром, прошумели прибрежные ветлы и тополя. Жандарм свистком подозвал пролётку, я сел в неё и поехал по незнакомым улицам. Белград с его лачугами и грязью, с лужами и поросятами в лужах напомнил мне захудалую русскую провинцию.
Извозчик остановился возле «Хотел Кичево», где на первом этаже размещался дешёвый ресторанчик, над ним располагались комнаты для приезжих. Начался дождь, и я был рад крыше над головой. Лакей проводил меня в комнату. Водопровода не было, а будка уборной находилась во дворе. Всё выглядело убого и жалко. Но одно лишь сознание того, что я нахожусь близ матери, заточенной неподалёку от меня, взвинчивало нервы, и я был готов к самым дерзким решениям…
Лакей оказался очень внимательным ко мне.
— Друже, наверное, из Одессы? — справился он.
— Нет… из Кишинёва, — приврал я.
— А где научился говорить по‑сербски?
— От матери, а дед её был серб — Хорстич.
— Значит, у вас полно родственников в Белграде?
— Даже в башне Нейбоша, — ответил я. Странно прозвучала следующая фраза лакея:
— Жаль, что вы приехали в такое подлое время… Впрочем, в пиварнях можно выпить, а в кафанах послушать анекдоты.
Он предупредил, что «Кичево» строено ещё турками, обычай здесь старый: если комнат для гостей не хватает, приезжих кладут по два человека на одну постель.
— Эта манера осталась ещё от мусульман, — сказал лакей.
Я не стал возражать и вышел прогуляться на двор. А когда вернулся, на кровати уже лежал какой‑то молодой человек.
— Так вы откуда? — спросил он по‑русски.
— А вы?
— Из Сараево. Но учился в вашем Славянском учительском институте, после чего был учителем рисования в гимназии Таганрога, преподавал черчение иркутским гимназистам…
Я прилёг с ним рядом. Сосед загасил свечу.
— Не засыпайте, — предупредил он меня шёпотом.
— Почему?
— Здесь оставаться нельзя. Опасно!
— Что может мне угрожать?
— О вашем приезде я узнал от лакея… Доверьтесь мне. Сейчас тихо покинем эту комнату, на углу Караджордже‑Ой ожидает коляска с поднятым верхом. Мне поручено ввезти вас отсюда, и чем скорее уберёмся, тем лучше. Для вас и для меня.
— А разве я здесь в опасности?
— Да. Надо спешить. Все объяснят вам потом…
Мы покинули гостиницу (и в самом деле подозрительно), на коляске с верхом, застёгнутым от дождя, подъехали к выбеленному извёсткой длинному зданию с одинаковыми окошками.
— Это… что? Казармы? — удивился я.
— Да. Казармы славной Дунайской дивизии.
Мы проникли внутрь со двора. Через кухню я был проведён в помещение, освещённое не электричеством, а газовыми горелками. Судя по всему, это было офицерское казино. Вдоль стола выстроились троножцы (по‑нашему — табуретки), в буфете размещались бутылки с вином и горки посуды. В углу, возле икон, я сразу приметил портреты Суворова, Скобелева и Гарибальди. Иногда заходили с улицы офицеры, в моё сознание крепко впечатывались их сербские имена: Милорад, Божедар, Любомир, Радован, Душан, Светозар. Головы офицеров покрывали «шайкачи», чем‑то очень похожие на пилотки современных лётчиков. Поглядывая на меня, сербы выпивали по стопке ракии, тихо беседовали и удалялись, ни о чём меня не спрашивая. Я уже хотел прилечь на диване, когда в казино стремительным шагом вошли два офицера, и один из них, окинув меня острым, пристальным взором, представился:
— Поручик Драгутин Дмитриевич. Зови меня Апис!
«Апис»? Но ведь Аписом называли священного быка из храма Мемфиса, о котором я читал у Плутарха, и я догадался, почему этот офицер так именуется: Драгутин‑Апис был ростом под потолок и, наверное, как бык, обладал геркулесовой силищей.
Могучей дланью он указал на своего товарища:
— А это поручик Петар Живкович. Сейчас поужинаем…
Живкович по‑хозяйски достал из буфета посуду, на столе появились жареные цыплята, варёные яйца и бутыль с вином.
— Ты, друже, не удивлён? — спросили меня.
— Отчасти — да. Есть чему удивляться. Но возле этих людей мне было уже хорошо.
— Мы забрали тебя из «Кичево» ради твоей безопасности.
После случая с писателем Гиляровским здесь в любом русском подозревают опасного журналиста или шпиона, — пояснил Алис.
На это я ответил, что от литературы далёк, зато невольно стал близок к матери, которую держат в белградской тюрьме. Заодно я сказал, что мои предки — Хорстичи, и потому я всегда чувствовал себя не только русским, но и сербом:
— А моя мать через Ненадовичей была в родстве с женою Петра Карагеоргиевича… не за это ли её ухапшили?
Апис, поблёскивая глазами, выслушал меня спокойно.
— Хорошо быть сербом, да нелегко, — произнёс он. — Сейчас в Сербии, как в Германии времён железного Бисмарка, который говорил: «Каждый немец по закону имеет право болтать всё, что придёт в голову, но только пусть он попробует это сделать!»
— Хорошо, что ты с нами, — добавил Живкович. — Если бы в конаке стало известно, ради чего ты приехал, твой чемодан нашли бы отдельно от тебя — на пристани в Землине или даже на вокзалах мадьярского Пешта… Вот и всё! Так что поживи в нашей казарме: здесь тебя, русского гостя, никто не тронет. А если твоя мать ещё жива, мы освободим её…
— Когда? — спросил я обрадованно.
— Скоро, — мрачно ответил Апис. — За любым громом слов обязательно должна блистать свирепая молния, а другая гроза и не нужна сейчас нашей Сербии. — Троножец отчаянно скрипел под массивною глыбою его тела. — Сербом быть хорошо, — убеждё
