ербские студенты в Лозанне, посвящённые в дела боснийского подполья. А эти господа эмигранты любят хлебать пойло далее из чужого корыта.
Артамонов понял. Понял и ответил, что сербские студенты в Лозанне могут знать «от и до», но никак не больше, ибо они кормятся в основном лишь слухами.
— Но… откуда вы, коллега, об этом узнали?
— У меня свои «от и до», — намекнул я.
— Молчание — золото, — предупредил Артамонов.
— На золото и покупается, — отвечал я со смехом…
На самом же деле, освоясь в Белграде, я никого не подкупал, да и не было надобности сорить деньгами. Просто у меня окрепли дружеские связи с офицерами сербской армии, помнившими меня по давним событиям в конаке Обреновичей, многие из них видели во мне своего кровного «побратима».
В эти дни я, как «дописник», взял краткое интервью для «Биржевых Ведомостей» у славного воеводы (генералиссимуса) Радомира Путника, окончившего русскую Академию Генштаба. Воевода тоже состоял в обществе «Чёрная рука» и на мой вопрос об угрозе войны ответил уклончиво:
— Мы, сербы, верим, что Россия не оставит нас, как оставила во время боснийского кризиса, как пренебрегла нами в последнем разладе на Балканах. Конечно, случись война с Австрией, мы все будем раздавлены мощной пятой германского содружества, но… Всё может обернуться иначе, и даже из пламени руин, подобно сказочному фениксу, возродится та «Великая Сербия», которая станет маткой в этом балканском улье, гудящем семейными раздорами…
* * *
Извольский, автор боснийского кризиса, был сейчас нашим послом в Париже, и оттуда он, связанный по рукам и по ногам французскими масонами, сознательно разжигал войну в Европе, считая что этой войной он лично «накажет» Австро‑Венгрию за своё унижение в период кризиса. Доиза Эренталя, обманувшего его в Бухлау, как последнего дурачка, Извольский считал своим личным врагом, но Эренталь скончался в 1912 году, его пост министра иностранных дел занял граф Леопольд фон Берхтольд.
Этот человек, умерший при гитлеровском режиме, в самый разгар Сталинградской битвы, перед смертью уничтожил все свои бумаги, вместе с ними сокрыв и свои преступления. Берхтольд долго был венским послом в Петербурге, весьма памятный всем нашим проституткам с Невского проспекта, а русское общество интересовалось им лишь как внуком композитора Моцарта. Но ведь никто в Европе не думал, что этот ветреный бонвиван станет министром. Тогда ходил слух, что Франц Иосиф — по дряхлости и слепоте — перепутал бумаги на столе и подписал его назначение в министры по ошибке. Император и сам удивился, когда с докладом о политике к нему в кабинет вошёл сияющий граф Берхтольд.
— Помилуйте! Я ведь назначал не вас, а графа Сечени… Впрочем, не всё ли равно, чью болтовню мне выслушивать!
Моцарт умер в нищете, а его внук стал миллионером, владея огромными поместьями в Венгрии и чешской Моравии. Он выгодно женился на графине Карольи, которая принесла ему в приданое замок и конные заводы. Связанный по жене с венской аристократией, Берхтольд, сам капиталист, и служил, естественно, запросам венской буржуазии. Правда, служитель он был паршивый, и, отсидев на Балльплатцене свои часы, бежал на улицу срывать цветы удовольствия с прекрасных венок… Римский нунций Чацкий, живший в Вене, точно определил будущее…
— Этот вертопрах доконает бедную Австрию! Я вижу германизм чистой воды, а венский Балльплатцен сделался отделением берлинской Вильгельмштрассе…
Это Берхтольд и доказал во время Балканских войн, угрозами не допуская сербов к Адриатическому морю, именно на его совести вся кровь второй Балканской войны, когда он натравил Болгарию против Сербии и Греции, Берхтольд говорил:
— Дайте мне только повод, и я сведу счёты с Белградом!
Знал ли Берхтольд о том, какие «поводы» вызревают сейчас в преисподней Сербии? Вряд ли. Австрийские власти издалека чуяли брожение сербской молодёжи, особенно среди студентов из оккупированной Боснии, учившихся в Белградском университете. Конечно, на Балльплатцене могли догадываться о роли «Народна Одбрана», может, они даже проникли внутрь мятежной «Млада Босна», но «Чёрная рука» оставалась для Вены незримой, как рука циркового престидижитатора, показывающего фокусы на фоне чёрного бархата. «Народна Одбрана» ловко укрылась за вывесками спортивных корпораций и общества трезвости, но, как и «Млада Босна», она подчинялась «Чёрной руке» полковника Драгутина Дмитриевича (Аписа).
Белград не слишком‑то церемонился со своим грозным соседом на Дунае, и в день 80‑летия императора Франца Лосифа газета «Политика» напечатала портрет террориста Богдана Жераича, а чтобы вышло крепче, тиснула и такие стихи:
Император, ты слышишь в треске револьвера,
Как свинцовые пули пронижут твой трон?
В феврале мне казалось, что дни Фердинанда болгарского уже сочтены, в заговор против него включились революционеры Македонии; Гартвиг даже не скрывал, что стрелять в царя будут русскими рублями, а сам Апис высказал мне одну фразу, которую потом почти дословно повторил Бенито Муссолини на страницах своей газеты «Аванти!»:
— Профессия королей — занятие слишком доходное, но они обязаны платить народам высокие налоги своей кровью…
В один из дней я выехал на посольскую дачу в Сенжаке, где меня никак не ожидал видеть Гартвиг, пребывающий в подозрительном возбуждении. Я спросил:
— Николай Генрихович, вам нездоровится?
Посол молча протянул мне вырезку из сербской газеты «Србобран», которая издавалась в Загребе; в ней говорилось о предстоящих манёврах австрийской армии в Боснии.
— Не знаю, насколько это верно, — заметил Гартвиг, — но инспектировать армию приедет сам эрцгерцог, которому не сидится в своём Конопиште. А нетерпение сербской молодёжи столь велико, что выстрел может грянуть раньше, чем Россия успеет пришить последнюю пуговицу на своём мундире…
При этих словах мои глаза не полезли на лоб, а брови не вздёрнулись в изумлении. Я извлёк из своего портфеля сараевскую газету «Вечерне Пошта», извещавшую о том же…
— Откуда она у вас? — удивился Гартвиг.
— От Данилы Ильича, переводчика Максима Горького; с ним я познакомился в вашем же посольстве. Сейчас он живёт в Сараево, и вот… как видите, переслал!
— Это похоже на предупреждение.
— Меня не стоит предупреждать, — отвечал я. — Просто я сам хотел предупредить вас… Думаю, вовремя! Я имел немало случаев присмотреться к белградской молодёжи с её «нетерпением». Их патриотические общества напоминали итальянских карбонариев, но в них было немало и от русских народовольцев — с культом жертвенности во благо светлого будущего. Студенты‑белградцы читали Герцена гораздо больше, нежели русские студенты они штудировали Чернышевского, а стойкий образ Рахметова казался им идеалом. Подражая Рахметову, они избегали женщин, отвращались от вина, у них была ясная цель — пострадать ради объединения всех южных славян под эгидой Сербии, но для этой цели они избрали путь террора. Королевский тир в Топчидере гремел от выстрелов — молодёжь училась стрелять, по рукам студентов Белграда ходила измятая фотография Франца Фердинанда, и слышались восклицания:
— Живео Богдан Жераич! Удненье или смрт!
Они смутно знали о «Чёрной руке» Аписа, но эта рука уже развернула над Сербией знамя, на котором оскалился череп, а по углам знамени красовались нож и бомба…
…Мне предстояли неприятные испытания.
* * *
Я не предпринимал никаких попыток к возобновлению знакомства с королём Петром, столь любезным ко мне в Петербурге, избегал встречи с королевичем Александром, да и не было в том необходимости. Александр наверняка знал о моём пребывании в Белграде, при желании он мог бы и сам найти повод для встречи со своим однокашником по Училищу Правоведения, но он этого не сделал. Старый конак, в котором прикончили Обреновичей, пустовал, словно проклятый, Пётр Карагеоргиевич селился в новом конаке. Сыновей короля в поездках по городу сопровождал эскорт, а король Пётр шлялся по городу без охраны, уже сгорбленный от старости.
Меня в эти дни больше занимали герои будущей драмы, которые перед выходом на авансцену политики таились за кулисами. Войдя в дружбу с майором Танкосичем, большим приятелем Аписа, я заметил его особенное внимание к Габриновичу, Принципу и Грабечу; однажды майор и сам проболтался:
— Эти юнцы готовы на все.
— Не слишком ли они молоды? — спросил я.
— Для них же лучше! — цинично пояснил Танкосич. — Они австрийские подданные, а по законам Австрии смертная казнь угрожает только тем, кто старше двадцатилетнего возраста.
— Значит, они согласны и умереть в тюрьме?
— Нет такой тюрьмы, из которой нельзя убежать, а Гаврила Принцип болен туберкулёзом. Всё равно не жилец на свете…
От Артамонова я знал, что чахоточный Принцип учится на пенсию, получаемую от сараевского купца Гриши Ефтановича и доктора Сполайковича, сербского посла в Петербурге.
— Он болен туберкулёзом, и потому сам догадывается, ч
