», а сам я предпочитал светлое «Кюле блонде», в кружку с которым добавил щепотку тмина…
Иван Иванович ужаснулся:
— На кой пиво‑то портить?
— Привык… как немец, — отвечал я.
Прощаясь со мною, Владимир Григорьевич сказал:
— Жалко мне вас… скушно вам здесь!
…В. Г. Фёдоров, как и я, был в жизни дважды генералом — сначала в старой армии, затем в советской.
* * *
Когда ничего не имеешь, тогда ничего и не жалко.
Моя жизнь так причудливо сложилась, что я не мог испытывать тяги к оседлости, пристрастия к вещам, ко всему тому, что для многих людей составляет необходимость. Может быть, именно от неустройства личной жизни во мне выработалось стойкое и прочное пренебрежение к богатству, а деньги как таковые не имели для меня никакой ценности. Лишь перевалив за тридцать лет, я впервые задумался над необратимым течением времени, и роковая отметка «40 лет» стала пугать меня, словно пограничный столб, поставленный для устрашения перебежчика из одного мира в другой — с новыми эмоциями, иными опасениями и другими запросами. Говорят, что нормальный человек лишь после сорока лет жизни начинает бояться смерти… Не знаю! Мне казалось, что до сорока лет я не доживу. В лучшем случае посадят, в худшем — придавят в тюремной камере или пристрелят в тёмном переулке… ладно! Самое главное — оставаться самим собой какой я есть и каким, наверное, останусь до конца дней своих, утешая себя тем, что я — честь имею, а живу ради служения Отечеству…
Впрочем, само время, отведённое для прожигания моей жизни, не располагало к спокойствию. Мировая война могла возникнуть ещё в 1911 году, когда германская канонерка «Пантера» совершила внезапный прыжок во французское Марокко, а мир вот‑вот готов был взорваться. Затем итальянцы, не очень‑то воинственные, которым едва хватало на макароны, вдруг ополчились на Турцию в её африканских владениях — в Триполитании и Киренаике. Армия султана постыдно бежала, итальянцы образовали свою колонию — Ливию, а Турция взмолилась о мире…
Удивительно! В тот самый день, когда в Лозанне турки договорились о мире с Италией, именно в этот день разгорелась первая Балканская война. Эти балканские войны, так редко поминаемые в нашей стране, стали уже «белым пятном» для широкой публики, и потому я рискую восстановить примерную картину событий, которые отразились не только на делах балканских народов, но и разрушили приснопамятное равновесие нашей — русской — политики.
Балканский союз из четырёх государств (Болгария, Сербия, Греция и Черногория) в России надеялись использовать вроде барьера, чтобы задержать развитие экспансии Вены и Берлина. Но братья‑славяне и греки всю мощь своего союза развернули против Турции, столько веков угнетавшей их. Армия султана была выпестована немецкими генералами, главным её инструктором был знаменитый «Гольц‑паша» — точнее, Кольмар фон дёр Гольц; кайзер накануне войны запросил его из Берлина, какова готовность турецкой армии, чтобы «разнести эту славянскую сволочь», и получил от Гольца ответ:
— Ganz wie bei uns (совсем как у нас)!
Эта фраза стала посмешищем для всех европейцев, ибо турки бежали. С первого выстрела выявилось полное превосходство балканских армий, вооружённых новейшим оружием Франции, перед турецкой ордой, оснащённой старьём из берлинских арсеналов. Балканский союз был рождён в колыбели русской дипломатии, которая баюкала его своими песнями, и в Петербурге царь надеялся, что дёргая потаённые верёвочки, он сможет управлять народами на Балканах, будто марионетками. Но у каждого народа были свои национальные задачи: болгары вломились во Фракию, штурмовали Адрианополь; сербы и черногорцы взяли Скутари, чтобы закрепиться на берегах Адриатики; греки гнали турок из древнего Эпира и Македонии, вступили в Салоники, их десанты высаживались на легендарных островах — Хиосе и Лесбосе. Наконец, неутомимая болгарская армия вышла к самому Стамбулу, до которого оставалось всего 30 миль.
Английские корреспонденты сообщали в Лондон, что любимое оружие болгар — штык, владеть которым они научились у русских, а их пулемёты косили войска султана, как дурную траву. Все в кровище, грязные, зачумлённые, голодные, покрытые рубцами и вшами, славяне привинчивали штыки.
— На нож! — звали их в атаку юные офицеры…
Воодушевление было всеобщим; война была явно освободительной, и призывы «На нож!» отозвались в министерских кабинетах Вены, Берлина и… Петербурга.
— Но так же нельзя, — говорил Сазонов. — Не сегодня так завтра они возьмут Константинополь… а как же мы?
Балканы выпали из‑под контроля русской политики. Европа, ещё верившая в могущество турок, была обескуражена. Кайзер в Берлине беспокоился за свою дорогу «Берлин — Багдад»:
— Ради чего мы стелили там свои рельсы и шпалы?..
Из Вены ему вторил престарелый Франц Иосиф:
— Моя мечта — увидеть Салоники австрийскими, а как же я приеду в Салоники, если там уже греки?..
…Но что они могли сделать? Вся Сербия поголовно стала под ружьё — и стар и млад. Человек без «пушки» (ружья) в Белграде был уже неуместен, даже подозрителен. Один сербский учитель, жалея молодую жену, не пожелал воевать, доказывая ей: «Поверь, я не боюсь смерти, но я боюсь, что ты останешься одинокой вдовой». Тогда жена учителя повесилась в спальне, оставив ему записку: «Теперь у тебя нет жены, осталась только родина. Если вернёшься из боя живым, принеси на мою могилу старые цветы нашей Старой Сербии».
Казалось, что Россия имеет право вмешаться…
* * *
Авторов авантюрных романов часто упрекают за вымысел самых случайных совпадений, говоря им: «Вы преувеличили… этого не могло быть!» Но в работе тайной разведки никогда нельзя исключить такие совпадения, что голова закружится. Нет, я не встретил на улицах Берлина знакомца из русских, который кинулся мне в объятия, — я встретил другого человека, о котором, да простит меня Бог, уже начал понемногу забывать…
В эти свои последние дни я почти равнодушно узнал, что Вылежинской‑Штюркмайер надобно срочно выехать в Италию, которая уже зарилась на Албанию, дабы закрыть балканским славянам доступ к гаваням Адриатического моря.
На прощание мы расцеловались, и в момент поцелуя я вдруг вспомнил, что в глубокой древности осуждённые на казнь были обязаны целовать своего палача.
— Мы ещё увидимся, — сказала она без улыбки.
В этот момент я её полюбил! Но встретиться в этом мире нам было уже не суждено. Я остался один, не имея никаких поручений, лишь руководя своей фабрикой. «Консул» в эти дни известил меня, что скончался мой отец и погребён на Новодевичьем кладбище. Я давно был готов к этому.
— А… моя мать? — спросил я.
— Она по‑прежнему живёт и процветает в Вене…
Тут я прерву свой рассказ. Очевидно, в нашем Генштабе допустили просчёт с внедрением моей персоны, навязчиво торговавшей керамическими трубами, которые я широко рекламировал в немецких газетах. Дело в том, что немецкая агентура во Франции, в Бельгии и в Голландии размещала свои шпионские гнезда тоже под вывеской частных фирм, дёшево ведущих водопроводные и канализационные работы. Естественно, где‑то случилось короткое замыкание, и «Консул» предупредил меня:
— Сейчас вам лучше побыть в Кенигсберге, оставив фабрику на попечение своего инженера…
Я уже привык навещать Кенигсберг (бывший славянский Кролевец), отстроенный немцами безобразно, но примечательный тихим Прегелем, древним собором и зарождением здесь философии Канта. В гостинице я снимал постоянный номер, обедал в ресторане «Брудершафт», намеренно облюбовав для себя отдельный кабинет, который через туалетную комнату имел отдельный выход во двор.
Был день как день. Но он уже заканчивался, не предвещая никакой беды. Я ужинал в своём кабинете, когда дверь распахнулась и напротив меня решительно уселся немецкий майор в мундире офицера генерального штаба. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы не выразить удивления, ибо в этом майоре я узнал… Берцио! Да того самого Берцио, которого я же сам и поймал на границе в Граево…
Теперь он улыбался. Я продолжал есть.
— Вы, конечно, не ожидали меня видеть? — спросил он.
— Нет. Но, судя по всему, вы не очень‑то долго томились в нашей тюменской ссылке по статье сто одиннадцатой.
— Ах, стоит ли вспоминать об этом!
После этого восклицания он замолк. Я молчал тоже. В двери кабинета не раз заглядывали какие‑то подозрительные типы, но Берцио каждый раз давал понять взмахом руки, чтобы они не мешали. Кажется, ему хотелось получить сполна порцию удовольствия, чтобы, поиздевавшись надо мною, расквитаться за своё прошлое унижение — ещё там, в Граево.
— Вы работали очень чисто и до поры до времени нигде не дали осечки, — вдруг стал нахваливать он меня.
— Благодарю, — скромно отвечал я.
— Вам, конечно, не угадать, когда эта осечка случилась с вами, после чего я и решил возобновить наше знакомство.
Я понял, что проиграл полность
