ваны во 2‑ом отделе абвера на Тирпицуфер в Берлине. Я был вполне доволен собой, но моё блаженство в Тегеране скоро закончилось… В один из дней, когда я подходил к банку, помахивая портфелем, возле меня резко затормозила легковая машина. Я не успел даже среагировать, как дверца её распахнулась. Три выстрела в упор отбросили меня к стене здания, интуитивно я загородился от них портфелем.
Машина отъехала. Пули, пробив портфель, застряли в пачках газет, а одна засела во мне. Иосифу Виссарионовичу, когда меня внесли внутрь банка, я назвал телефон Т[уманова]:
— Скажи, чтобы Сергей Сергеевич приехал…
Меня поместили в английский госпиталь. Т[уманов] спросил:
— Вы запомнили лицо стрелявшего?
— Кажется, его лицо было русского типа.
— Лежите. Самолёт в Москву будет вечером…
Итак, дело было сделано. Мы не смогли тогда выловить лишь двух матёрых агентов абвера. Это был эсэсовец Юлиус Шульце, замаскированный под видом муллы, которого укрывал в Исфагане главарь кашкайских племён, и прохлопали опытного резидента Майера, работавшего под самым нашим носом — могильщиком на армянском кладбище Тегерана. Обратно домой я летел уже над калмыцкими степями, и в районе Элисты по нашему «Дугласу» во всю ивановскую жарили немецкие зенитки…
* * *
Орден Боевого Красного Знамени мне вручили уже в московском окружном госпитале. Оправлялся я с трудом, благодаря Всевышнего именно за то, что надоумил меня таскать в своём дурацком портфеле совсем не нужные мне пачки газет. Если бы не эти газеты, не видать бы мне ордена, как своих ушей…
Битва в Сталинграде была в самом разгаре, когда переполненный людьми поезд увозил меня в глубокий тыл — в самую глубь страны, где была очень трудная и голодная жизнь без тепла и уюта, с мучительным ожиданием весточек от мужей, с рыданиями женщин при вручении им похоронок. Всю дорогу я смотрел в окно, как ребёнок, не раз готовый заплакать. В глубоких снегах стыли древние леса, картины русской провинции оживали передо мною в порушенных храмах без куполов, в запустении старых гостиных лабазов эпохи Екатерины Великой, в старинных зданиях губернских и уездных гимназий, где теперь разместились тыловые госпитали. Было морозное утро, кружился мягкий снежок, когда я сошёл с поезда на перрон промёрзшего вокзала древнего русского городка, тихо курившегося дымками печных труб. Здесь в годы войны — за очень высоким забором — располагалась школа для подготовки наших агентов и диверсантов, а я был назначен руководить этой школой… Мне выделили квартиру в городке; с утра до ночи для меня куховарила слезливая старуха Дарья Филимоновна, меня возлюбил её кот Вася, и любовь кота бывала особенно пылкой в день получения мною генеральского пайка. Тут уж он не отходил от меня, издавая то нежное, то свирепое «мурлы‑мурлы» с таким артистизмом, что надо иметь железное сердце, дабы устоять перед его желанием вкусить от моих благ.
Школа считалась интернациональной, в её аудиториях слышалась речь поляков, чехов, болгар и немцев, в основном это была молодёжь, и мне нравилось с нею общаться. Группы курсантов, уже готовые для работы в немецком тылу, я с офицерами школы всегда провожал на аэродроме, целуя каждого троекратно, и жалел каждого, как отец своих сыновей. Да простится мне эта сентиментальность; я ведь невольно вспоминал молодость…
В один из вечеров, томимый одиночеством и тоскою, я решил прогуляться по городу, занесённому снегом. Незаметно добрёл и до станции. В зале ожидания возле холодной печки сидела измождённая женщина, вокруг шеи которой, словно верёвочная петля, была обвита старая шкура лисицы, когда‑то, наверное, украшавшая эту даму. Возле неё сжались в комок две девочки. Вещей с ними не было, и поначалу я принял их за беженцев. Мне казалось, они так и останутся здесь, обречённые на тихое умирание. Что‑то больно кольнуло мне в сердце.
— Куда вы едете? — спросил я женщину.
— Не знаю… мы теперь ничего не знаем.
— Билет у вас в какую сторону?
— Нет у нас билетов. Нет и никогда их не будет.
На меня с надеждой воззрились девочки. Чего они ждали от меня? Чудесной посадки на поезд? Или… куска хлеба?
— Продуктовые карточки у вас при себе? Тогда их можно отоварить, — подсказал я. — Утром, когда откроются магазины.
— Нет у нас карточек, — отвернулась женщина…
Руками без перчаток, посиневшими от стужи, она перебросила облезлый хвост лисы через плечо. Даже кокетливо!
— Кто вы и откуда? — спросил я.
— Мы… немцы, — услышал я. — Мы… высланы.
Не знаю почему, но в этот момент мне вспомнилось, что лучшая гроздь винограда всегда достаётся шакалу. Молча я вышел из зала ожидания. Постоял на перроне. Вернулся обратно.
— Но так же нельзя! — заговорил я. — Вы тут замёрзнете… погибнете. Без билетов, без денег, без карточек.
— А кому нужны мы теперь? — вопросила женщина.
— Мне! — выкрикнул я так, словно отдал приказ…
Я привёл несчастных в свой дом, отпихнул кота:
— Иди к чёртовой бабушке… Дарья Филимоновна, — велел я на кухню, — ставьте самовар да печи топите пожарче…
Я сам накрыл стол. Смотрел, как пугливо едят женщина и её дети. Чувствовал, что они боятся уйти из моего дома.
— Вы останетесь здесь, — сказал я женщине. — Вы и ваши дочурки. Не волнуйтесь… Как‑нибудь проживём…
… Боже, как поздно я обрёл тихое семейное счастье!
1. «Цо то бендзе?..»
Французское правительство покинуло столицу, вот‑вот готовую пасть, перебравшись в Бордо, отчего французы, не потеряв остроумия, называли министров «говядиной по‑бордоски»; вслед за правительством панически спасались из Парижа и богатые люди, а французы спешно обновили текст «Марсельезы»:
К вокзалам, граждане!
Дружно штурмуем вагоны!..
В утешение парижанам газеты публиковали карты Восточной Пруссии, на которых мощная стрела русского наступления врезалась графическим остриём прямо в Берлин. Французы более рассчитывали на помощь далёкой России, нежели от ближайшей Англии, дружно осмеивая британских солдат, которые на союзном фронте старались занимать вторую позицию, благородно уступая первую французам. Положение немецких солдат в битве на Марне было незавидное, и когда французские врачи наугад вскрыли несколько их трупов, то в желудках обнаружили лишь красные комки кормовой свёклы. Кажется, немцы уже созрели для поражения, натощак атакуя французов. Шлифен, наверное, был гениальный стратег, но вершиной германской стратегии стала всё‑таки продуктовая карточка. За широкие планы Шлифена немцы расплачивались мизерным пайком маргарина, добавляя в хлеб целлюлозу. Но когда Мольтке снял с фронта два корпуса и кавалерийскую дивизию, чтобы спешно перебросить их в Пруссию, положение французов на Марне резко улучшилось. Россия в эти дни была столь популярна, что французские патрули брали своим паролем названия русских городов, и на выкрик «Москва» они отзывались именами Рязани и Калуги…
В коалиционных войнах трудно найти примеры, чтобы союзник жертвовал собою ради успехов союзника. Но август 1914 года убедил весь мир в том, что Россия свято верна союзническому долгу. В эти дни Петербург информировал Париж. «С удовольствием констатируем факт переброски немецких сил против нас, чем облегчается положение французов…» Даже французский маршал Фердинанд Фош уж на что не любил делить свою славу, но и тот вынужден был открыто признать:
— Именно русским солдатам мы всегда останемся благодарны за то, что имеем право гордиться «чудом на Марне»…
Между тем в прусском Мариенбурге полковник Макс Гоффман объяснял пассивность Ренненкампфа эпизодом на вокзале в Мукдене, когда Самсонов дал Ренненкампфу по морде:
— Не думайте, что Ренненкампф забыл этот случай и не пожелает отомстить Самсонову за своё публичное унижение…
Пришлось потревожить сладкий сон Гинденбурга.
— Решайтесь, мой генерал, — сказал ему Людендорф.
— Я как ты скажешь, — мудро отвечал Гинденбург…
Самое пикантное во всём этом: хотел того или не хотел Людендорф, но так уж получалось, что всё‑таки не собака крутила хвостом, а хвост раскручивал собаку, — Людендорфу поневоле приходилось следовать за мнением Макса Гоффмана:
— Именно на том убеждении, что Ренненкампф не придёт на помощь Самсонову, мы и будем строить всю операцию…
Неизвестно кто, Людендорф или Гоффман, но один из них подошёл к телефону, на чистом русском языке сказал:
— Генерал Клюев? Здравствуйте, дорогой Николай Алексеевич, рад вас слышать… К сожалению, обстановка изменилась, вашему корпусу придётся отступить назад. Понимаю, понимаю… отступать всегда неприятно. Но — что поделаешь? Так надо…
* * *
…неоправданные потери в пехоте, особенно среди офицеров, брав
