рантии фирмы, готовый совершить почти чудо…
— А конец истории очень прост, — сказала Анна Фрицевна. — Пилот был предупреждён, что заодно с партизанами необходимо вывезти в Бари и моего отчима, он часто выкрикивал его фамилию, звал, звал, но тот… не отзывался. Он просто взял автомат и занял место в бою. «Дуглас», приняв тридцать два человека, так и улетел — без него.
— Почему?
— Своё место в самолёте он оставил молодой сербской партизанке, на руках у которой был грудной ребёнок.
— А дальше?
Дальше мой вопрос был попросту неуместен.
Дальше могла быть только смерть в неравном бою.
Уступив своё место в самолёте, чтобы сохранить жизнь сербской матери, он нашёл место в сражении, а для него нашли место в братской могиле…
Вот она, эта могила! Югославия до наших дней сберегла древние сербские обычаи, и сюда в начале вечерних сумерек всегда приходит старая женщина, одетая во всё чёрное.
Она и есть олицетворение нашей всеобщей славянской матери.
Каждый вечер, уже согбенная, она доливает масло в неугасимую лампаду, кладёт поверх могилы свежие ароматные розы.
— Лако ночи! — желает она всем усопшим, и я, глядя на эту фотографию, вдруг невольно подумал, что, может быть, сербская старуха и есть та самая женщина, для которой уступил своё место в самолёте герой моего романа.
Мне хотелось рыдать — это конец романа:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб…
Кажется, я сказал всё, что знал. Прощайте. Честь имею!
