ло нарваться на Берцио, а в этой пивнухе напоролся на Рувима Петцеля…» Как быть? Подумав, я решил, что из такой ситуации, какая возникла, можно извлечь выгоду. Ведь меня ждёт впереди самое трудное — переход границы! Оставив недопитое пиво и недоеденную яичницу, я, уже достаточно взвинченный, встал и быстро покинул трактир. Дойдя до первого угла, я затаился в тихом переулке, ожидая появления Петцеля. Вот он выкатился со своими дружками, о чём‑то ещё договариваясь с ними, потом зашагал по улице…
Я — за ним! Он завернул в городской сквер. Я бесшумно нагнал его и, схватив сзади за шею, обмотанную косынкой, больно ткнул в спину ему дуло браунинга:
— Ты почему перестал здороваться с приятелями?
Контрабандист оказался очень догадлив:
— Господин поручик… это вы? Я узнал вас в пивнухе Штибера сразу, но подойти не решился. У каждого своё дело.
Я спрятал браунинг в карман, отпустил его шею.
— Здравствуй, — сказал я. — Это даже хорошо, что ты узнал меня. Кажется, ты ещё не оставил своего весёлого ремесла?
— Жить‑то надо, — отвечал Петцель, сплюнув.
— Кого берёшь за кордон?
— Своих. Немец. Два поляка. И три еврея.
— Плюс один русский — я!..
— Шутите, ваше благородие? — удивился Петцель.
Я затолкал его в самую гущу кустов, чтобы никто из прохожих нас не видел. Спросил по‑деловому:
— Возвращаешься с грузом?
— Да, — сознался Петцель.
— Что несёте?
— Да так… всякая ерунда. Лекарства. Кружева. Духи. Есть даже пластинки для любителей граммофона с чудесным хоровым пением эмигрантов: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
— Ладно. Петь будешь потом, когда окажешься дома.
— Дома‑то у нас за такие мотивы сажают.
— Ну, тебя‑то посадят не за песни…
Петцель вдруг озлобился, угрожая на своём жаргоне:
— Если вместе будем рвать нитку, а потом завалите мою хурду без гешефта, так вам до кладбища гулять в тапочках.
— Не пугай! Напротив, я обещаю тебе ни словом не выдать твою шушеру, если нитку порвём… Когда рвать будешь?
— Сегодня ночью.
— Вот и хорошо. Рвём вместе. Но если завалишь меня, так я даю тебе честное слово русского офицера, что не только ты, но и твоя Хайка со всеми твоими сопляками очухаются на морозе в Якутском королевстве… Понял?
Ночью, неся на спине мешок, я тайными тропами контрабандистов перешёл государственную границу. Страшно подумать, что скоро именно в этих краях я обрету своё бесчестье!
7. Бочка с порохом
Дерево не станут трясти, если оно не приносит плодов. Наверное, я всё‑таки недаром торчал в Германии, ибо мои услуги вскоре опять понадобились нашей разведке. Но прежде мне в Генштабе пришлось выслушать немало упрёков:
— Угораздило же вас нарваться на этого олуха — Берцио, бежавшего из нашей ссылки… вот и влипли. Сразу! Бонапарт никогда не стал бы Наполеоном, если бы начинал свою карьеру прямо с битвы при Ватерлоо… позор!
— Ну, до Ватерлоо мне ещё далеко, — огрызался я. — Пока что я удачно бежал, как бежал и Бонапарт из Египта…
После этого разговора, весьма неприятного, я навестил могилу отца на кладбище Новодевичьего монастыря. Мой отец успокоился на окраине столицы — подле могилы поэта К. К. Случевского, и я, грешным делом, подумал, что моему папе нескучно будет лежать в земле рядом с таким талантливым собеседником. Когда же я покинул тихую юдоль мёртвых, то вышел сразу на Забалканский проспект, и в этом названии усмотрел что‑то символическое, предупреждающее меня:
— Когда же и я буду там… за Балканами?
После всего, что было, началась полоса душевной депрессии. Ничто меня в жизни больше не радовало, я погрузился в унылую апатию, равнодушный к себе и другим, хотя разумом понимал, что это вполне естественная реакция после дикого напряжения воли и нервов. Часто вспоминалось, как на опасном перегоне до Прейсиш‑Эйлау я стравил пар из котлов локомотива, а теперь мне казалось, что из меня самого выходит пар самого высокого давления…
Страшно одинокий, я снова оказался в пустынной родительской квартире на Вознесенском, где все отжившее больно напоминало о прошлом. Когда‑то вот в этой комнате я листал первые детские книжки, а на этом балконе, нависшем над улицей, меня, ещё маленького, держала на горячих руках молодая мама, и я, пуская пузыри, радовался войскам, проходящим под нами…
Как давно это было! Лучше не вспоминать…
Мне был предложен отпуск. Но прежде я приготовил подробный отчёт о своей работе в Германии перед обер‑офицерами Генштаба, и кажется, мало угодил им своим докладом. В конце этой тягостной церемонии меня спросили:
— Каковы же ваши общие выводы из тех наблюдений, что вы сложили за время пребывания в сегодняшней Германии?
Выводов было немало, но высказал я лишь суть:
— Германия вполне готова к войне, однако она совсем не готова к ней экономически. Мне представляется, что немцы ещё не осознали всех проблем, выдвигаемых будущею войною. Все их теоретические работы, — я назвал имена Блауштейна, Артура Дикса и Отто Нейрата, — в области военной экономики посвящены только финансам, но они совсем забыли насущный вопрос, чем будут кормить своё население. Мне кажется, что Германия очень быстро станет шататься от голода! Народу нужен хлеб, а финансы варить и жарить не станешь.
— Если это так, — отвечали мне с большим недоверием, — то почему же экономическому процветанию Германии столь остро завидуют все другие страны Европы?
— Если они завидуют Германии, — сказал я, — то почему же, спрашивается, сами немцы, живущие в Германии, постоянно завидуют экономическому развитию Америки?
— Ну, это Америка… нам до неё нет никакого дела!
В отделе разведки выслушали внимательнее:
— Отныне дорога в Германию для вас надолго закрыта, но… Австрия вас ещё не знает, что и подтвердила наша венская агентура. Так что на берегах Дуная вы в безопасности.
— Уж не хотите ли вы, чтобы я выехал в Вену?
— Желательно, но не обязательно… Где вы рассчитываете провести отпуск? Может, вас заранее познакомить с женщиной стиля «вамп», которая не будет стоить вам ни копейки. Все расходы на её обслуживание мы берём на себя.
— Благодарю — не ожидал! Но я не привык угощать женщин за чужой счёт. Мне сейчас попросту не до женщин. Ныне я хотел бы видеть только одну женщину… мою мать!
Мне настоятельно советовали месяц‑другой провести на курорте (конечно, отечественном). Я, наверное, очень удивил своих доброжелателей, сказав, что для отдыха мне достаточно купаний в Сестрорецке, с пляжа которого можно наслаждаться лицезрением наших твердынь Кронштадта:
— Тем более и ехать недалеко… дачным поездом. Но никакого отдыха не получилось. Вскоре я был представлен высокому начальству, от которого выслушал:
— Весёлого мало! Мы надеялись, что наша политика станет управлять Балканами, но теперь, когда там затянулась война, стало ясно, что Балканы управляют нашей политикой.
— Потребуется вмешательство? — прямо спросил я. За столом генералы поёжились.
— Вмешательство опасно, — уклончиво отвечали они. — Но зато негласное наблюдение желательно. Попробуйте писать…
Я‑то догадывался, что типографская краска иногда густо замешивается на человеческой крови.
* * *
Официальный Петербург всегда старался сделать нечто приятное Европе, нежели приносить пользу своему же народу. Храбрость наших политиков была приспособлена как бы «для домашнего употребления» — вроде ядовитого порошка для истребления клопов и тараканов. Это верно, что Балканы стали неуправляемы. Они выпали из‑под контроля русской политики, балканские столицы уже не внимали Петербургу с должным почтением, и в дела на Балканах не боялись открыто вмешиваться Берлин и Вена, а Петербург более интриговал…
Итак, со мною всё было ясно: в Германии я отныне буду видимым издалека, словно ворона на телеграфном столбе, зато в пределах Двуединой монархии Франца Иосифа могу затеряться, как жёлтый лист в осеннем лесу. Мне было указано ехать на Балканы под видом корреспондента, но только не военного, для чего предстояло оформить отношения с какой‑либо столичной газетой, далёкой от военного ведомства.
— Вы же смолоду уже пробовали свои силы в журналистике, — было сказано мне в Генштабе, — так вам и карты в руки. А‑эс Пушкина из вас всё равно не получится, но сможете же вы сочинять хотя бы на уровне полковника Вэ‑а Апушкина.
— Господи! — отвечал я. — Да ведь я был всего лишь «бутербродным» журналистом, получая шикарный гонорар рюмкою водки и бутербродом с «собачьей радостью
