ившая:
— Вы иностранец? Не угодно ли вам немножко любви?
— Благодарю. Но я озабочен иными проблемами.
— Жаль, — ответила девушка. — Любовь теперь дешева и с началом войны мы работаем со скидкой… едва хватает на хлеб. Если война затянется, нам уже не понадобятся жестокие корсеты, а кому будут нужны потом мои кости?
Я предложил ей поужинать. Благодарная, она сказала:
— Хотите, мы проведём эту ночь бесплатно, а то я уже чувствую, что стала терять былую квалификацию…
Да, Париж был совсем не тот, каким я представлял его раньше. Парижане сделались подозрительны, они хотели прочесть твои мысли и укрыть от тебя свои. Каждую ночь полиция без суда и следствия расстреливала сотни апашей, дезертиров и мужчин, уклонившихся от мобилизации. Сыщики в синих кепках катались на велосипедах, быстро окружая редких прохожих, требуя у них документы. Я тоже не раз попадал в их облаву. Но у меня уже была справка из русского посольства, выданная как бежавшему из немецкого плена, и сыщики дружески козыряли мне, на что я всегда отвечал верою в справедливость «Entente cordiale» — верой в «сердечное согласие» коалиции стран Антанты.
Русских в Париже было немало. Одни сами порвали с родиной, от иных родина сама отказалась. Тут были всякие люди, а их судьбы писались вкривь и вкось, вполне пригодные для сюжетов авантюрных романов. Теперь в сердцах изгоев и отчужденцев взыграл природный патриотизм, были забыты прошлые обиды — эмигранты с утра выстраивались в длиннейшую очередь, она тянулась от Сен‑Жерменского бульвара до авеню Элизе Реклю, где размещалась русская военная миссия, которую возглавлял атташе граф Алексей Алексеевич Игнатьев. Пробиться к нему в кабинет не было возможности, и мы с Епимахом тоже пристроились в хвосте очереди, терпеливо выслушивая от соседей массу нелепых историй, которые разлучили их с отечеством, но французами не сделали. В тоскливой перебранке возникали разные признания.
— А у вас есть паспорт? — часто спрашивали меня.
— Откуда? Я прямо из плена.
— А я — с волчьим! Бежал из России после пятого года, имея честь принадлежать к партии эсеров.
— Которые тут без паспорта, лучше не стойте.
— А что? Вешать станут?
— Лучше уж без штанов, но с паспортом, а всех без «папира» сразу в Иностранный легион — и прощай молодость!
— Да, в легионе забьют… как собаку. Пронеси Господи. Что угодно, только б не таскать красный аксельбант.
— А я вот матрос с броненосца «Потёмкин»! Желаю вернуться, чтобы верой и правдой… как положено русскому человеку.
— Вернись. Там тебя сразу на парашу посадят.
— А вы, сударь, кто будете? Эсер? Эсдек?
— Я бедный еврей, спасался из Кишинёва, от погрома.
— Так спасайся и дальше. Тебе‑то чего от России?
— Желаю служить в русской армии.
— А‑а‑а… тогда стой. Дождёшься!
Епимах наслушался подобных речей и заскучал:
— Эх, легко человека оторвать от родины, зато вернуться под родимую крышу — так семи потов не хватит. Будь я дома, в шинке бы опрокинул сразу косушку, чтобы стоять веселее…
Связи с Россией были прерваны фронтами. В очереди часто поминали новорождённый Романов‑на‑Мурмане (будущий Мурманск), куда можно попасть лишь морским путём с помощью англичан. Мне надоело играть роль беглого солдата, я пробился к воротам посольства и тоном приказа велел швейцару:
— Доложи его сиятельству, что в очереди желающих видеть его находится коллега по работе в Генеральном штабе. Так и доложи. Граф Игнатьев поймёт, о ком идёт речь.
Корпоративная солидарность генштабистов чётко сработала, и я был представлен Игнатьеву, которому назвал своё подлинное имя. Алексей Алексеевич указал рукою на кресло:
— Не ожидал! Итак, слушаю вас.
— Я был начальником разведки при штабе генерала Самсонова, пленён как рядовой солдат, и следовательно, моя роль в армии Самсонова осталась для немцев загадкой.
— Желаете вернуться домой?
— Нет. Я желал бы, чтобы вы доложили в Генштаб о моём появлении в Париже, и я не откажусь исполнить новые поручения Генштаба, ежели таковые последуют…
Игнатьев прошёлся по кабинету. Потом выдвинул ящик стола, издали перебросил мне на колени пачку франков.
— Это вам, чтобы вы обрели божеский вид, — сказал он. — Вы извещены, что погубило армию Самсонова?
— Тут немало причин…
— Но главная в том, что немцы легко прочитывали все ваши буквенные шифры по радио. Слава Богу, русский дипломатический код, в отличие от военного, не поддаётся расшифровке, и я сегодня же извещу Петербург о вашем появлении…
В облаках над Парижем медленно плавала «колбаса германского цеппелина, с верхней площадки Эйфелевой башни по дирижаблю строчили гарнизонные пулемёты. Я сказал Игнатьеву, что моим попутчиком в скитаниях был вахмистр Епимах Годючий, который достоин того, чтобы по возвращении на родину получить отпуск, ибо он сильно тоскует по жене и детям. Игнатьев обещал мне об этом позаботиться. Я вышел от графа обнадёженный, снова напряжённый в чаянии новых событий. В хвосте длинной очереди отыскал Епимаха Годючего, который, как и все, стоял задрав голову, наблюдая за полётом цеппелина, бросавшего на крыши Парижа меленитовые (зажигательные) бомбы.
— Пойдём, — вытащил я его из очереди. — Я всё уже сделал. Будь спокоен. Через месяц ты повидаешь семью…
Я приоделся сам, нарядил в приличный костюм и Епимаха, который пожелал купить жене зонтик. Я ни в чём ему не отказывал. Мы с ним как следует пообедали в хорошем ресторане. Пришло время прощаться, и мне стало грустно… Я сказал:
— Епимах Иваныч, я не всегда бывал вежлив с тобою, за что и приношу свои извинения. Но ты меня тоже не раз материл во всю ивановскую… Никакой я не вор и даже не солдат, а офицер Генерального штаба. Что я мог для тебя сделать, я всё сделал. Граф Игнатьев не сегодня так завтра приготовит для тебя нужные документы, и, вернувшись в Россию, можешь ехать к себе на Мелитопольщину, чтобы повидать своих деток. А в конце всей этой истории давай, мой милый, поцелуемся…
Мы расцеловались. Епимах заплакал. Я тоже прослезился.
* * *
Очевидно, в Генеральном штабе на мне давно поставили жирный крест, как на покойнике, и там, на берегах Невы (где гордый Санкт‑Петербург превратился в обыденный Петроград), долго не знали, на каком масле меня лучше изжарить.
— Наберитесь терпения, — утешал меня Игнатьев. — Потерять офицера Генерального штаба равносильно тому, что спилить цветущее дерево. Пока новое дерево не станет плодоносить, пока ещё генштабист обретёт опыт работы… Ждите! Так что не волнуйтесь, Генштаб вас никогда не забудет.
Но ожидание затянулось. Епимах, наверное, уже плыл к родным берегам, а я всё ещё пребывал в неведении своей судьбы. В военной миссии русского посольства я нарочно ни с кем не общался, а граф Игнатьев тоже не афишировал мою причастность к секретной кухне, умышленно не давая поводов посторонним знать обо мне больше того, что можно знать.
В томительном ожидании решения Генштаба, которое станет для меня обязательным, я, чтобы не терять времени даром, проникался переменами в европейской политике. Всех тогда волновала позиция Италии, и тогда же я впервые услышал это имя — Бенито Муссолини. В ту пору он, левый социалист, редактор рабочей газеты «Аванти!», вдруг круто переменил фронт, начиная ратовать за выступление Италии на стороне Антанты. Итальянцы в недоумении спрашивали: «Chi paga?» (Кто платит?) Платила, конечно, Антанта, которой было выгодно, чтобы Италия выступила против своих прежних союзников — Австро‑Венгрии и Германии. Но, помимо власти и денег, Муссолини уже тогда снедала жажда величия. Будущий дуче провозгласил, что война ускорит победу социализма в стране нищих, которые радуются даже горстке горячих макарон. Сам талантливый журналист, Муссолини живо перетянул на свою сторону и людей из литературного мира. Его глашатаем сделался известный поэт‑футурист Марио Маринетти, воспевавший отсутствие морали и разрушение музеев, который — ещё в Москве! — пьянел от трёхчасовых речей и трезвел от трёх литров вина. Не менее знаменитым был поэт‑декадент Габриеле Д'Аннунцио, остроносый карлик, влюблённый в нашу балерину Иду Рубинштейн; иногда я встречал Д'Аннунцио в ресторанах Парижа, окружённого сомнительными женщинами типа «вамп» с неестественно алыми губами. Мне он казался торжествующим тунеядцем, которого, мягко говоря, «лансировали» (то есть содержали) эти странные дамы. Но едва раздался призыв Муссолини к войне, как этот гений встрепенулся и, оставив Париж, ринулся в Италию, призывая народ к былому «величию Римской империи»; вот что он тогда возвещал своим «макаронникам»:
— Довольно Италии быть складом древностей для заезжих ротозеев или солнечным пляжем для новобрачных, где они проводят медовый месяц. Мы безжалостно сорвём с Мадонны золотые пышные ризы, чтобы облачить её в броню твёрдых панцирей…
Примерно так — уже тогда! —
