заметил сокурсников, которые что‑то горячо обсуждали шёпотом, а в их руках шелестели бумажные ассигнации. Я сказал им:
— Уж не собираете ли денег на новый венок?
Эстляндский барон Аккурти повернулся ко мне.
— Ты появился как раз кстати! — обрадовался он. — Входи в нашу общую долю. Надеюсь, у тебя ещё нет содержанки?
— Оплачивать таковую у меня нет и денег.
— Вот и хорошо. Нас, малоимущих, только четверо, а нам не хватает пятого, чтобы собрать для первого аванса. Мы решили сообща платить за одну красотку с удобной квартирой, а навещать её станем все пятеро строго по расписанию.
— Неужели любовь в складчину? — возмутился я.
— А почему бы и нет? Если в складчину выпивают, так почему бы не иметь в складчину и женщину? Это дешевле и удобнее.
Я врезал Аккурти пощёчину, после чего выпалил ему в лицо те стихи Байрона о нравственности юристов, которые запомнил со слов сенатора Рейтерна. Вскоре состоялась дуэль — на шпагах. Противник удачным выпадом распорол мне рукав мундира, слегка повредив мышцы, что вынудило меня три дня побыть дома — подле отца… Чем больше я взрослел, тем холоднее становились мои с ним отношения. Головою я понимал, что он человек далеко не глупый и вполне добропорядочный. Но сердцем не мог принять его чересчур правильных сентенций. Мы стали далеки.
Единственное, что ещё связывало нас, так это смутная память о матери, пропавшей где‑то в небытии Европы, словно никогда и не было подле нас этой красивой женщины, которая когда‑то стояла на балконе, держа меня на своих руках, а под нами, ощетинясь штыками, шли, шли, и шли…
Они идут и сейчас! Я слышу их железную поступь.
Время неподвижно — это движемся мы, наивно думая, что летит время. Однако прав ли я в этом? Не сближаю ли библейский афоризм с казарменным острословием: «Солдат спит, а служба идёт»? Календарь готов уронить последнюю страницу года, которая и опадёт неслышно, как последний лист с усталого дерева.
Где лучше всего спрятать отживший лист? Оставьте его в лесу, и там его никто никогда не найдёт…
5. Не надо стреляться
Не могу забыть, что однажды в Новой Деревне ко мне пристала цыганка с младенцем на руках и, отказавшись от гонорара, столь существенного для её профессии, наворожила мне:
— Будешь часто болеть, но проживёшь долго. Будешь иметь много заслуг, но спасибо тебе никто не скажет. А умрёшь одинокий, зато в конце жизни найдёшь своё счастье…
Эти слова почему‑то преследовали меня всю жизнь, и теперь остаётся лишь ожидать счастья в старости.
Под влиянием афоризма Писарева я обрёл почти мученическую усидчивость в самообразовании и смею думать, что к началу XX столетия вступал я в него уже вполне здравым, хорошо начитанным человеком. По мере того как близился срок выпуска, правоведы, мои однокашники, становились все откровеннее в своих притязаниях на будущее: при 12‑балльной системе экзаменов получение чина зависело от набранных баллов; все чаще слышалась в дортуарах банальная песня:
Мы адвокаты — нам куш подай,
и вот тогда ты речам внимай.
Давай нам дело — чернее тьмы,
и станет бело — клянёмся мы!
* * *
Осуждая других, буду судить и себя. Если Россия моего времени и была вулканом, то я, конечно, как и мои современники, невольно отравлялся его ядовитыми газами. Правда, я старался не дышать полной грудью, но уже тогда осознал, что карьера законника не по мне. Но я презирал и бунтующий нигилизм, которым так гордилась тогдашняя молодёжь, вместе с дурным отвергавшая и все доброе в русской жизни, и для нигилизма я нашёл иное слово — нигилятина…
Перед Щеляковым я однажды честно сознался:
— Не знаю, чего хочу, но я очень хочу.
— Только не иди в актёры, — предупредил он меня. — На сцене, как и на эшафоте, много людей потеряло головы.
— А если — в литературу?
— Посмотри на меня: где ты видишь мою голову?.. В ту пору меня очень привлекали сады с гуляньями и кафешантаны столицы — «Фоли‑Бержер», «Шато‑де‑Флёр», «Монплезир», «Орфеум». Я любил толпу и любил сливаться с нею. Мне нравилась эстрада, ужимки площадных клоунов, виртуозность иллюзионистов. Помню, как знаменитая Франкарио изображала сцену купания. Прохожий оборванец воровал её одежду, брошенную на сценическом берегу, оставив женщине только шляпу. Но из этой шляпы Франкарио извлекала чулки и туфли, нижнее бельё и платье, наконец, в её руке раскрывался зонтик — и она исчезала за кулисами, полностью одетая. В этом фокусе меня потрясла не вульгарность женщины, а технические возможности её шляпы.
Наверное, по этой причине меня стал привлекать уголовный мир с его профессиональными навыками. Мне как правоведу был открыт доступ в «Музей сыскной полиции», где я — с помощью одного взломщика — осваивал приёмы вскрытия секретных замков. Когда однажды я открыл сейф с помощью обычной сапожной дратвы, мой наставник приподнял над головой котелок:
— Довольно, мой друг! Если ваши успехи будут таковы и далее, боюсь, это увлечёт вас в сторону от законности…
Общение с преступниками высокого класса и мастерами уголовной полиции сделало меня очень внимательным; в любой уличной давке я стал угадывать, у кого тут пальцы смазаны канифолью для изъятия кошельков из карманов; у меня развилась отличная память на лица людей, встреченных в толпе хотя бы однажды. Боясь огорчать отца, я не хотел порывать с «Правоведением», но всё же испробовал себя в литературе. Часто дежуря в полицейских участках, бывая в тюрьмах и на допросах, я стал пописывать в бульварных газетёнках скромные заметки о преступности. Но приобрёл славу лишь «бутербродного» репортёра, как называли всю газетную шушеру, ибо в редакции за мою информацию расплачивались рюмкою водки и бутербродом с колбасой. Когда недавно я рассказал об этом нашему артисту В. Р. Гардину, он долго смеялся, а потом сказал, что стопка водки с бутербродом — это ещё замечательный гонорар.
— А вот я в свой первый театральный сезон в Риге (я, бывший офицер!) получал за каждый спектакль пирожок с рисом.
— Наверное, в рисе было и мясо?
— Ни мясинки! И продать нечего. Один револьвер в кармане, а его не продашь: иначе из чего бы застрелиться?..
Время было нехорошее. Люди как‑то разучились ценить свою жизнь, а статистика самоубийств в России постоянно повышалась. Стрелялись из‑за двойки по латыни безусые гимназисты, томные дамы умирали от порций аптечного хлоралла, а горничные сводили счёты с жизнью посредством фосфорных спичек.
Отец, кажется, уже заметил, что со мною происходит что‑то неладное: он умолял меня сдать экзамены последнего курса. Мне совсем не хотелось оставаться в мире юриспруденции, но я всё же закончил Училище, получив на экзамене средний балл, выходя в этот пагубный мир по X классу Табели о рангах — в чине коллежского секретаря. Все мои сокурсники сразу нашли своё место в жизни, а я в это время потерял своё место…
Потеряв это место, я заодно уж потерял и голову!
Правда, из разряда «бутербродных» журналистов я незаметно для себя переместился в категорию «кредитных»; для таких, как я, редакция открывала кредит в кабачках на Казанской улице или в Фонарном переулке, где я пил своё «кредитное» вино, а слепой тапёр играл на рояле (наверное, тоже в кредит?). В этот период жизни я стал неумеренно много выпивать, сознавая свою неустроенность и своё непонимание жизни…
Около 1901 года заболел дифтеритом в Пажеском корпусе Георгий Карагеоргиевич, старший брат будущего короля, и Петербург навестил их отец, с которым я тогда же и познакомился в доме № 6 по Адмиралтейской набережной, где он остановился на квартире своего брата — Арсения Карагеоргиевича, полковника русской службы. В этом же доме проживал и знаменитый художник Константин Маковский, друживший с Карагеоргиевичами.
Пётр Александрович (это его фотографию показывала мне мама!) выглядел усталым и бледным человеком, огорчённым житейскими невзгодами и недавней смертью жены. Он в совершенстве владел русским языком. Держался крайне скромно, но я‑то знал, что скромность не есть личное достоинство — это национальная черта всех сербов, уважающих себя. Претендент на престол в Белграде, Пётр Карагеоргиевич душевно благодарил меня за моё внимание к его младшему сыну — Александру.
По газетам я знал, что Пётр уже пытался добыть престол, возглавив народное восстание в Боснии, но инсургенты потерпели тогда поражение; в войне 1877 — 1878 гг. Пётр сражался с турками в рядах неукротимых черногорцев. Мне было интересно слышать, за что им получен французский орден Почётного Легиона.
— Я окончил Сен‑Сирскую академию и, будучи офицером, сражался за Францию при Седане; раненный в битве, я сумел переплыть реку и тем спасся от германского плена… Сейчас я лишь частное лицо, — уныло признался Пётр, — но в Сербии неспокойно, народ не выносит Обреновичей, многое может перемениться!
Именно в этом доме на Неве я встретил женщину ослепительной красоты, которую запечат
