когда она была завоёвана вашим императором Петром Великим…
Среди множества портретов я заметил парсуну, живопись которой уже потрескалась в древних кракелюрах, как трескаются стёкла окон при сильных пожарах. Изображённая на портрете молодая дама держала на плече какого‑то пушистого зверька.
— Что это за мех? — спросил я.
— Хорёк.
— А кто же эта красивая молодая дама с хорьком?
— Не влюбитесь в неё, — получил я странный ответ… Лакей потом указал мне тропинку, по которой я вышел к реке, и скоро отыскал Перловую, где меня ожидал Вербицкий.
— Что с тобою? — первым делом спросил он.
— Я в эту ночь, пока ты дрых на полатях, танцевал с каким‑то привидением. Ей‑Богу, Володя, бывают же чудеса…
Повторяю, я никак не могу объяснить этой загадочной истории. Но картина старинной усадьбы и тень женщины в старомодном костюме ещё плывут передо мною, и при этом мне вспоминаются картины наших «мирискусников» с их заброшенными усадьбами, с их женскими бестелесными фигурами, словно привидениями канувшей в Лету эпохи. Через день‑два я пытался вновь найти эту затерянную в лесах усадьбу, но обнаружил только руины, заросшие диким шиповником. В ближней деревне расспрашивал крестьян, нет ли тут поблизости такой усадьбы, где живёт одинокая женщина лет сорока. Ответа не получил. Только один дряхлый старик сказал, что в эти лесах с незапамятных времён — место нечистое, проклятое:
— Мы туда и не ходим. Однась батюшка мой забрёл в пущу, корову искамши, так вернулся, будто порченый. Уж на что кабысдохи наши отчаянны, да и те стороною лес обходят. А ежели какой охотник заблудится, так собаки сами от него убегают…
Эта загадочная история осталась для меня тайной. Но, очевидно, в нашем прошлом ещё таится какой‑то особый, зловещий яд! Историк П. И. Бартенев, учёный‑архивист, без тени сомнения рассказывал, как его навещала императрица Екатерина II и даже треснула его веером по носу.
— Сукин сын! — сказала она. — Уж как я старалась укрыть многое от потомков, а ты всё‑таки узнал обо мне все…
Ясно, что накануне Бартенев испытал страшную перенагрузку исторической информацией. Наверное, и со мною случилось нечто подобное: просто я переутомил свой мозг. Но самое странное в другом: вскоре я встретил женщину, лицо которой было словно списано с портрета той дамы, что держала хорька на плече. Мало того, эта женщина и стала моей мнимой женой…
* * *
Данила Црноевич, мой черногорский приятель, сказал, что более не в силах учиться в нашей Академии Генштаба:
— Хотя профессора и делают мне скидку, но всё‑таки даже в Римской военной академии не столь требовательны, как у вас. Я решил перевестись в военную академию Белграда, где теорию военного искусства читает наш общий хороший друг…
Он с улыбкой протянул сербскую газету «Пьемонт», и я увидел в ней фотографию человека мне знакомого.
— Апис! — не удержат я возгласа.
— Да, а Сербия станет славянским Пьемонтом, почему такое и название у газеты… Ты никому не говори, — намекнул мне Данила, — но Апис замышлял убить даже не Верешанина, а самого императора Франца Иосифа, который как раз собирался навестить Сербию в те дни, когда появилась комета Галлея… Думаю, до этого рамолика мы ещё доберёмся!
Сопротивление славянских народов режиму венских Габсбургов постоянно усиливалось, и мой дорогой Данила прав: Апис из убийства монархов делал себе вторую профессию, хотя он никогда не страдал идеями погромного анархизма. Сознание того, что этот человек‑бык помнит меня, а сейчас при короле Петре Карагеоргиевиче занимает высокий пост в Белграде, — такое сознание, не скрою, даже тешило моё самолюбие.
К тому времени, о котором я пишу, в конаке Белграда произошли перемены. Королевич Георгий, ранее учившийся в нашем Пажеском корпусе, считался наследником престола. Но однажды в запальчивости он ударил своего камердинера настольным пресс‑папье. Падая, камердинер повредил грыжу, которой давно страдал, отчего и умер. Сербия возмутилась:
— Не хотим, чтобы наследником был убийца!
Отец не оправдывал сына и наследником престола объявил королевича Александра (моего приятеля, который позже и пал на улицах Марселя от руки хорватских убийц). Получивший образование юриста в Петербурге, Александр уже был вовлечён Аписом в тайную общину офицеров‑заговорщиков «Объединение или смерть», которая в глубоком подполье называлась ещё проще — «Чёрная рука»!
Волнения охватили и Словению, близкую к итальянскому Пьемонту, здесь возникло подполье «Народна Одбрана», которое подчинялось руководству сербского генерального штаба, а точнее сказать — тому же Апису! От внимания австрийской разведки укрылось многое: все славянские организации юношей и девушек бойскаутов, гимнастические общества «соколов», даже антиалкогольные братства трезвенников — все эти невинные и легальные союзы на самом деле были хорошо замаскированными ответвлениями «Чёрной Руки», раскинувшей свои невидимые сети на Словению, Македонию, Боснию и Герцеговину…
В эти дни отец заметил во мне небывалое оживление и я не стал скрывать от него своих мыслей.
— Знаешь, папа, — сказал я, — если мама жива, я верю что она, пылкая патриотка славянского возрождения, не осталась в стороне, и сейчас её водит по миру «Чёрная рука»!
— Можно иметь чёрные перчатки, — ответил отец, — но нельзя же иметь чёрные руки… Впрочем, ты уже достаточно взрослый, а я не хочу вникать в твои бредовые фантазии о матери.
* * *
Наш разговор продолжился, когда я окончил младший и старший курсы Академии Генштаба, получив нагрудный знак из чистого серебра: на нём двуглавый орёл распростёр крылья в обрамлении лаврового венка. Мы распили с папой бутылку шампанского, я сказал, что отныне начинается самое интересное:
— Назрел момент боя, который нельзя проиграть. Конечно, даже с таким вот значком на мундире будущее лежит в кармане. Я могу вернуться на охрану границ, получу штабс‑капитана, затем выберусь в подполковники, оставаясь на штабной работе. От таких, как я, окончивших два курса, требуется лишь выслуга двухгодичного ценза… Это, папа, не так трудно!
Отец не совсем‑то понял меня и мои устремления:
— Опять ехать в это постылое Граево и рыться, как крыса, в чемоданах туристов, пересчитывая в их кошельках валюту?
— Погоди. Существует ещё и третий курс Академии, выводящий офицеров в элиту нашей армии. Именно этого я и хочу.
— Чтобы сделать военную карьеру?
— Дипломатическую.
— Каким образом?
— Представь! Начав помощником военного атташе где‑нибудь в Бразилии или Сиднее, я годам к сорока сам могу заиметь помощников, сделавшись атташе в одной из столиц Европы.
Отец перекрестился на материнскую икону.
— Благослови тебя Бог, — сказал он, заплакав…
— Не плачь. Всё это ещё вилами по воде писано, и попасть на третий «полный» курс Академии не так‑то легко. Число желающих ограничено вакансиями Генштаба, а отбирают людей титулованных, самые жирные сливки аристократии.
— Вот что! — решил отец. — Возьми с полки «Бархатную Книгу», открой второй том на странице двести восемьдесят первой, и пусть убедятся, что твой предок не под печкой родился. Ты имеешь право больше других претендовать на аристократизм. Сама династия царей Романовых перед нами — это выскочки!
— Но я, папа, этого делать не стану.
— Почему? — удивился отец, даже оторопев.
— Лучше быть, чем казаться…
Мне повезло: я был принят на дополнительный курс Академии, куда принимали лишь избранных, и с этого момента понял, что выбор мой окончателен. Отныне вся моя жизнь целиком, до последней капли крови, до последнего вздоха, будет принадлежать русской армии, только ей одной — единственной и неповторимой силе русского народа, которую я увидел ещё младенцем с балкона нашего дома, качаясь на руках матери.
К тому времени достаточно определился мой внешний облик. Профиль лица, уже не юношеского, заметно обострился, образовались ранние залысины, которые я старался прикрывать маленькой чёлкой, и друзья говорили мне, что в медальном повороте я стал напоминать молодого Бонапарта.
Меня это сравнение всегда забавляло:
— Так стоит ли вам мучиться, запоминая моё имя и отчество? Зовите меня как можно проще… Наполеон!
Если на третий курс попали лишь избранные, которым помогали связи родни при дворе императора, то я попал в число счастливцев благодаря таинственному «коэффициенту», секрет которого был известен лишь комитету нашей профессуры. Мне предстояло в течение восьми месяцев сдать в Академию три научные разработки военных вопросов. А темы для них выпадали всем нам по жребию, чтобы ни у кого не возникло обид…
Офицерская форма усложнилась, и за наше бутафорское оперение нас иногда называли в общест