Горькая правда. Союзники не говорили «сколько штыков», а ядовито спрашивали: «сколько у вас едоков?» За каждый обрывок бинта или таблетку аспирина они попрекали сербов, которые ценою крови давно оплатили горы бинтов и эшелоны с аспирином. Больно мне было слышать, как жаловались сербские ветераны:
— Под немцем погано, а под союзником ещё гаже. Лучше в своём окопе на соломе подохнуть, нежели попасть во французский госпиталь, где простыня чистая, а тарелка пустая…
Вскоре на фронт прибыла Особая русская пехотная бригада, уже обстрелянная в боях за Францию, где она прославила себя бесшабашной храбростью и кровавыми бунтами.
— А кто против нас? — спрашивали. — Немаки иль австрияки?
— Болгарская армия, — отвечал я с чувством стыда.
Узнав об этом, наши долго не думали: вешали на штык полотенце и махали им над окопом, крича в сторону противника:
— Эй, братушки окаянные! Вы на кой хрен немакам продались, в такую вас всех? Али не мы за вас кровь вёдрами проливали? Мой дед до сей поры на деревяшках ползает, для вас же, сволочей, свободу от турка добывал…
Со стороны «братушек» слышалось — ответное:
— Перестань лаяться! Разве мы будем против вас воевать? Да нас послали, как скотину на выгон… вот и гниём здесь…
Французы и англичане старались отсиживаться в тылу, не забывали побриться утром в парикмахерских города, вечерами все кафе и рестораны были заняты ими, а фронт удерживали те же несчастные сербы и русские да в придачу к ним ещё чёрные, как сапоги, сенегальцы и войска из Марокко.
* * *
Я был причислен к Особой бригаде, ко мне иногда приволакивали «братушку» с другой стороны, для начала, чтобы он очухался, я давал пленному по зубам, а потом спрашивал:
— Номер полка? Кто командует?
Мне, откровенно говоря, было их жаль, но ещё больше я жалел сербов, которые, осатанев от окопной тоски, уже начали стрелять один в другого — по обоюдному уговору, чтобы разом покончить с этой проклятой житухой. Наши ещё не стрелялись, но, подсчитывая убитых, иногда с тоской вопрошали:
— И когдась эта чехарда кончится? Опять нафаршировали народу стока, что бумаги на «похоронки» не хватит…
Я усердно отписывал в царскую Ставку на имя начальника штаба генерала Алексеева: «Все зиждется на доблести и работе сербских и русских войск, постепенно тающих, так как на них возлагаются самые ответственные задачи…» Когда в дело вступала германская артиллерия, между наших окопов возникали воронки, в которые мог бы свалиться автомобиль. Снаряды большого калибра мы называли «чемоданами», а в английской армии их именовали «Джек Джексон» (по имени негра, знаменитого чемпиона по боксу, которому в Америке разрешили жениться на белой женщине). По вечерам марокканцы и сенегальцы с лязгом открывали банки с сардинами и пили кофе с коньяком, а мы, братья‑славяне, жевали пресные галеты и бегали в соседнюю деревню к македонцам, чтобы купить у них виноградной самогонки…
Ей‑ей, не скрою, я иногда начинал думать так же, как думали и мои солдаты: «И когдась эта чехарда кончится»? Однажды я ночевал в своей землянке, когда внутрь её пластуны‑лазутчики вбросили, как мешок, пленного «братушку». Я спросонья встряхнул его за воротник шинели, впотьмах размахнулся что было мочи и как следует врезал ему по зубам:
— Номер полка? Кто командир?
— Здравствуй… — был ответ. — Номер полка семнадцать, а командиром я — полковник Христо Иванчев… Неужели забыл?
Я торопливо засветил лампу и обомлел: передо мною стоял мой давний приятель Христо Иванчев, с которым мы вместе кончали в Петербурге Академию российского Генштаба.
— Извини, брат, — сказал я. — Конечно, я чрезвычайно рад встрече, но лучше бы ты мне не попадался.
— Так не в гости же я к тебе набивался, — ответил Иванчев, — только отошёл в сторонку, тут на меня твои пластуны и навалились. Неужели твоя разведка прохлопала, что напротив вашей Особой бригады стоит как раз мой Семнадцатый?
— Садись, — сказал я. — Плевать на всю эту дислокацию, лучше нам выпить. У меня есть бутылка местного вина… Такая кислятина — как раз для исправления наших косых глаз!
Разговор, конечно, получился нервный, сумбурный:
— Слушай, из‑за чего мы воюем?
— А вы ради чего? — спрашивал Иванчев.
— На нас напала Германия, а на вас никто не нападал.
— Но мы, болгары, имеем исторические права на Македонию, которую оторвали себе эти зазнавшиеся Карагеоргиевичи.
— Иди ты к бесу, Христо! Там половина македонцев оставляет тапочки на порогах мечетей, а другая половина грезит о былом величии Византийского царства… Уж если кому и сражаться за Македонию, так это — грекам, только грекам!
— Так чего же вы, русские, застряли в Македонии?
— Этого и сам не знаю. Но тебе рад. Давай выпьем.
— За что?
— Да хотя бы за то, чтобы разорвать эту Македонию, словно лягушку, и пусть каждому от Македонии по куску достанется. А вы, братушки несчастные, немца на подмогу позвали.
— Не мы! А наш царь Фердинанд…
— Так гоните его в три шеи.
— То же самое могу и тебе посоветовать… Гони своего царя, если ты такой уж храбрый! — отвечал мне старый приятель.
Прежняя дружба позволяла нам быть откровенными. Я сетовал на большие потери в бригаде, Иванчев признал большие потери в своём 17‑м полку. Мы конфиденциально — без свидетелей — дружески договорились щадить людей, тем более что Россия и Болгария — как две родные сестры, надо беречь их нерушимые узы.
Утром я вывел Иванчева на бруствер окопа, часовому сказал:
— Болгарский полковник приходил по делу… не стреляй!
Иванчев сдержал слово, и наши потери уменьшились. Исподтишка, как бы ненароком, я вразумлял своих солдат:
— Вы не особенно‑то прицеливайтесь. Голова — это тебе не мишень, чтобы очки выбивать. Головой думать надо. Братушки обещали палить поверх ваших черепушек, а вы тоже не старайтесь калечить людей напрасно. Им ещё пахать надо…
По ночам случались сцены «братания», о котором на русско‑германском фронте ещё не ведали. Русские солдаты Салоникского фронта тишком от начальства сходились на нейтральной полосе, иногда запрыгивали в окопы болгар, чтобы их не видели свои офицеры, там они судачили о своих делах, обменивались всякой ерундой — табаком или спичками, а утром снова сидели в окопах как ни в чём не бывало и даже постреливали:
— Эх, мать твою так! Опять промазал…
Братание коснулось и сербов. У многих семьи остались на оккупированной территории, всякие связи с жёнами и родителями были потеряны. Теперь они перебрасывали письма в траншеи болгарам, а те брались доставить их по адресам.
Артамонов уже выпускал в Салониках «Русский вестник», до наших окопов иногда доходили разрозненные номера «Военной газеты для русских войск во Франции». Для меня были интересны только перепечатки из иностранных газет, помещаемых под рубрикой «В стане врагов». Там я вычитал, что Вена давно превратилась в сплошной госпиталь, к её вокзалам из Галиции и Македонии один за другим подкатывали санитарные поезда, пропитанные кровью, а на перронах вокзалов кисли зловонные лужи дизентерийного поноса. Венские врачи так спешили, что ампутации рук и ног проводили без анестезии.
Об этом я счёл нужным поведать своим солдатам.
— Ну, совсем как у нас! — отзывались они…
6. В шесть часов вечера после войны
Иногда трудно установить границу, где кончается разведка и начинается контрразведка, — так из обычного молока можно делать сметану или простоквашу. Но с молоком тоже надо уметь обращаться, иначе получится отвратная сыворотка, которую впору выплеснуть на помойку. Говорю это к тому, что, лишённый информации из Генштаба, изолированный союзниками от связи с русским командованием, я зачастую бывал одиноким Дон Кихотом на перепутье, в каждом встречном подозревая соперника, желавшего скрестить со мною меч свой. Я работал как разведчик, наступая, и оборонялся сам — как контрразведчик…
Первая русская бригада прибыла во Францию кружным путём — через Сибирь, грузилась же на корабли в китайском порту Дальний (близ Порт‑Артура), откуда морем и прибыла в Марсель, где на удивление публики, встречавшей её, бригада маршировала, распевая из Пьера Беранже — такое знакомое:
Грудью подайся, плечом равняйся!
В ногу, ребята, идите,
смирно, не вешать ружья!
Раз‑два, раз‑два…
Готовилась и новая партия русских войск, которые из Архангельска — дорогою древних викингов — плыли в Брест французский, а вскоре ожидались в загаженных окопах под Салониками, где им вместо привычных щей да каши предстояло научиться открывать консервные банки с мясом тех б
