Я приглядывался ко всему и увидел столько горя, столько я сострадал людям, что все мои прошлые испытания казались мне теперь сущей ерундой. Дороги Сербии были забиты умирающими беженцами; средь них, в таких же условиях, ничуть не отличаясь от беженцев, без жалоб умирали тысячи раненых. Возле складов Красного Креста сербы уже не стояли в очереди, а — лежали, ибо стоять уже не было сил от истощения, и эта лежащая очередь полумертвецов терпеливо выжидала от общины Международного Милосердия кусок хлеба или обрывок бинта, чтобы перевязать свои раны. Сыпной тиф свободно гулял по дорогам, не щадя ни генералов, ни даже врачей. Все беженцы устремлялись в Ниш, где размещалось правительство Сербии, но именно в Нише люди здоровые становились больными.
Я вернулся в Крагуевац — повидать Аписа, который может сказать мне то, чего не знали другие. На окраине города был развёрнут в палатках госпиталь русских врачей, приехавших в Сербию от имени Славянского Общества. Меня встретил хирург Николай Иванович Сычёв, плотный здоровяк, который ещё издали по какому‑то наитию сразу определил во мне русского.
— Вы по какой части? Из Москвы или из Питера? Каким чёртом занесло вас сюда? — засыпал он меня вопросами.
Я показал доктору на тихо плывущие облака:
— Свалился прямо оттуда… совсем недавно.
Сычёв вдруг проявил сильное волнение:
— Если так, то где же ваш парашют?
— Удивлён, что вы о нём спрашиваете. Парашют отдал местным крестьянам. Наверное, сгодится на рубахи.
— С ума вы сошли! — закричал хирург. — У нас давно идут комки пакли вместо ватных тампонов, а из вашего парашюта, знаете ли, столько бинтов мы смогли бы нарезать?
— Извините. Не догадался. Да и откуда мне знать о вашей нужде в перевязочных средствах. Неужели всё так плохо?
Сычёв злобно растоптал каблуком окурок, прислушался, как заливается криком раненый на операционном столе:
— Без наркоза! А вы и в самом деле свалились недавно?
— Да, прямиком из Италии.
— Ох, не верят сербы в этого союзника!
— А почему, как вы думаете, доктор?
— Боятся, ибо у наследников прегордого Рима ещё не пропал давний зуд к величию. То им подавай Сомали, то Абиссинию, то Ливию, а теперь не откажутся и от Далматинского побережья. И вот что самое удивительное: чем больше бьют макаронников, тем сильнее растут их претензии… Пойду! — заключил Сычёв. — А то, чувствую, мой ассистент совсем зарезал бедного серба… Слышите, как надрывается? Ну, а где мы возьмём наркоз?
Маленькая доля статистики, думаю, не помешает: к лету 1915 года в Сербии — от тифа и голода — умерли около 130 000 человек. Это — не считая тех, что убиты на фронте.
* * *
Апис оставался виртуозом в сложном искусстве подавления чужой психики, а свои инквизиторские приёмы доводил до совершенства. Едва я попал в его кабинет, как сразу же — от самых дверей! — упёрся животом в ребро стола, за которым восседал сам Апис, всё такой же могучий, как мифический бык, и чёрный от загара, словно дьявол после жаркой работы в адском пекле.
— Не испугался, друже? — спросил он меня.
— Нет.
— Молодец, если так… Любой австрийский шпион, от самых дверей напоровшись на меня, сразу шалеет, ибо люди привыкли видеть начальство в глубине кабинета. А тут…
На полу кабинета — вниз лицом — валялся мертвец.
— Он ещё нужен? — спросил я о нём.
— Держу эту падаль для опознания, — кратко пояснил Апис. — Какой‑то паршивый македонец служил в нашей армии, а продавал нас турецкой разведке. Садись.
— Куда?
— Прямо на стол. Поговорим, друже… Всем шпионам, утверждающим, что они «ничего не знают», кажется, что этим они спасают себе жизнь. Но жизнь они могут спасти только в том случае, если они что‑то знают и об этом буду знать я!
Мёртвый македонец не мешал нам говорить откровенно, наша беседа напоминала разговор старых друзей, которые повидались после долгой разлуки. Та зловещая ночь в королевском конаке, когда вылетали в окна трупы короля и королевы Драги, эта историческая ночь связывала меня и Аписа страшным единством. С крайним раздражением Апис признал, что его разведка, отлично налаженная до войны, стала давать перебои во время войны.
Помнится, я ответил Апису примерно так:
— Чем больше расширяется театр войны, тем шире раскрываются глаза профессионалов разведки, и не только у нас, но и во всех враждующих странах разведка ослепла, а сами разведчики зачастую выглядят как прожжённые авантюристы…
— Где у вас самое слабое звено? — спросил Апис.
— Кажется, в Варшавском округе.
— А где самое сильное?
— Точно не могу ответить. Но, насколько я извещён в этом вопросе, мы стали сильны в лабораториях заводов Круппа, там работают русские генштабисты самого высокого класса.
— Ты хоть одного из них встретил в Эссене?
— Если бы и встретил, то я бы отвернулся…
Неожиданным был следующий вопрос Аписа:
— Предупреждал ли тебя о чём‑либо Артамонов?
— Случая для серьёзного разговора ещё не возникало.
— Но скоро возникнет, — строго предупредил Апис. — А как прошла встреча с королевичем Александром?
— Он был крайне любезен…
Апис надолго замолк. Мы сидели на разных концах стола, оглядывая один другого с непонятным для меня напряжением. Затем полковник Апис сказал, что в сербской армии стали таинственно исчезать люди, которые слишком много знали:
— И я думаю, что враги «Чёрной руки» связаны даже не с Николой Пашичем, их опекает кто‑то повыше… более хитрый и более изворотливый, имеющий право единолично принимать самые крутые решения… В меня однажды уже стреляли, — тихо добавил Апис. — Советую и тебе, друже, быть внимательнее, не обольщаясь любезностями королей, королев и королевичей.
Мне было нелегко подобрать слова для ответа:
— Война… к чему нам лишние страхи?
— Лишние? — внезапно выкрикнул Апис. — Так смотри…
Он извлёк из‑под стола бумажный свёрток круглой формы, и сначала мне показалось, что в этом ворохе старых белградских газет Апис бережёт головку деревенского сыра.
— Узнаешь? — вдруг спросил он меня.
Посреди письменного стола, как раз между нами, он водрузил голову майора Войя Танкосича, своего сподвижника по всяким тайным делам — правым и неправым, светлым и тёмным. Отчаянный вождь сербских партизан‑комитатджей, так много сделавших для свободы южных славян, теперь слепо глядел на меня потухшими, словно выпитыми глазами мертвеца.
— Откуда его голова? — спросил я.
— Могилу Танкосича осквернили австрияки, вышвырнув его из гроба, чтобы опозорить вождя комитатджей. Вот здесь, — показал Апис, вращая голову, словно драгоценную вазу, — именно здесь след от пули, попавшей ему в затылок… Да, в затылок, когда Танкосич ночевал в лесу. В лоб — это ещё понятно, но пуля в затылке всегда подозрительна. Потому и говорю тебе — берегись… особенно по ночам! Железные пальцы нашей «Чёрной руки», собранные в мощный кулак, медленно разжимаются…
В эту ночь мне совсем не хотелось возвращаться в Ниш, переполненный тифозной заразой, не хотелось вообще видеть крышу над головой. Я нарочно выехал на бивуак батальона русских студентов‑добровольцев. В основном здесь собрались москвичи, будущие филологи, историки, химики и физики, инженеры и писатели, готовые жертвовать своим будущим ради будущего страны, которой ещё не было на географических картах. В густой ночи, пропитанной ароматами трав и пронизанной звучанием цикад, ярко и жгуче полыхал костёр, по кругу ходил кувшин с местной ракией, и русские студенты, обняв друг друга за плечи, как побратимы‑комитатджи, мерно покачивались в такт песни:
Быстры, как волны, дни нашей жизни.
Что час, то короче наш жизненный путь.
Налей же, товарищ, заздравную чашу.
Кто знает, что будет у нас впереди?..
Впереди всех их ожидала неминуемая смерть!
…Апис предупредил меня, что «Чёрная рука», ослабев, уже разжимается, но Апис ещё не сказал мне, что сейчас опасно для всех нас крепчает другая рука — «Белая».
3. Белая рука
Женщины рожают детей не для того, чтобы поедать их, как бесплатное мясо. Однако ещё со времён Марата и Робеспьера слишком памятны слова вопроса, обращённого в будущее: «Неужели революция — это гидра, пожирающая собственных детей?» На кошмарном фоне массовых потрясений балканских народов разворачивались и отдельные драмы, где добро совокуплялось со злом. Свержение королевской четы Обреновичей в 1903 году сербы считали «революцией»,
