едринский Разговор «мальчика в штанах» с «мальчиком без штанов»…
Теперь против многонациональной России ополчилась инонациональная Германская империя, спаянная «железом и кровью» из четырёх королевств, шести великих герцогств, пяти просто герцогств, семи княжеств и трёх «вольных городов» (Гамбурга, Любека и Бремена). В эти дни я слышал выражение одного интеллигента. «Сатана связался с Люцифером», но кто тут был Сатаной, а кто Люцифером — об этом не хотелось думать. Мне виделось иное. Крестьянин, выходя весной в поле, всегда надеется что осенью соберёт урожай. Армия, вступая в войну, обязана верить, что в конце её будет победа. И пахарь и солдат одинаково терпят лишения ради конечного результата. Не будь этой манящей впереди цели — к чему же тогда наши усилия?
Увлечённый общим патриотическим порывом (не боюсь высоких слов), я совсем не хотел оставаться в Петербурге на правах «тыловой крысы», и вскоре состоялось моё официальное назначение начальником разведки при штабе Второй армии Самсонова. Но прежде у меня возник разговор в кабинете генерала от инфантерии Н. Н. Янушкевича, который был памятен мне по Академии Генштаба, где он читал лекции по военной администрации. Николай Николаевич мог считать свою карьеру удачной, ибо теперь состоял начальником штаба при главковерхе, умея ладить и с барином и с его кучерами. Оскар Энкель предупреждал меня, что в беседе с Янушкевичем следует быть осторожным, ибо он находит особое удовольствие от перлюстрации писем офицеров Генштаба, но я, помнится, утешил Энкеля ответом, что перепискою не грешу.
В разговоре с Янушкевичем я высказал сомнения:
— Пока что я имею хомут, не имея лошади. Налаживать разведку вслепую, не имея агентуры, дело трудное. На доверие немцев Восточной Пруссии нельзя рассчитывать, ибо, как вы сами догадываетесь, нас не встретят цветами.
— Вы же служили в погранстраже Граево, — сказал Янушкевич, проявив осведомлённость в моей биографии. — Попробуйте наладить связи с местными контрабандистами.
— Простите, — отвечал я, — но прокурору, карающему вора, не следует прибегать к помощи воровского жаргона. Откуда мы знаем? Вербуя контрабандистов, можно ли быть уверенным, что они, часто бывая в Восточной Пруссии, уже давно завербованы германской разведкой, и согласятся стать «герцогами», чтобы получать от немцев марками, а от меня — рублями… Нет уж! — сказал я. — С этой сволочью не стоит связываться, дабы сохранить чистоту мундира.
Янушкевич напомнил мне, что в таком «грязном» деле, как шпионаж, отбросов нет — есть только кадры.
— Верно! — согласился я. — Но меня взяли в разведку Генштаба не из отбросов общества, ночующих под мостами Обводного канала. Единственное, что могу сделать, так это привлечь к работе поляков или мазуров, населяющих Пруссию с давних времён, благо сейчас их древняя столица Эльк (нынешний город Лык) открывает нам дорогу в Пруссию.
— Прусские мазуры — лютеране, — возразил Янушкевич.
— Но они же и славяне, порабощённые крестоносцами, мазурам выпала участь наших ливов и эстов в Прибалтике.
— Воля ваша, — отвечал Янушкевич…
С удовольствием кота, поймавшего мышь, он открыл секретный сейф своего кабинета. Я считал его умным человеком, но он удивил меня глупостью, когда с таинственным видом извлёк наружу роскошный бювар с казённой надписью: «Дело № 00001. МАРИЯ СОРРЕЛЬ». В бюваре хранилась фотография голой женщины, которая, лёжа в постели, вздымала за здравие мужчин бокал с вином. Я не был бабником, даже возмутился:
— Помилуйте, при чём здесь эта дешёвая порнография, если речь у нас идёт о серьёзных делах?
Янушкевич с тем же удовольствием кота плотоядно обозрел на фотографии сочные прелести красотки.
— Вы, — начал он, — напрасно ополчаетесь противу жандармов, взявших в свои опытные руки дело фронтовой разведки. Как видите, жандармы тоже даром хлеба не едят. Именно они раздобыли не только эту карточку, но им удалось даже составить список господ офицеров Первой армии, имевших удовольствие «употребить» эту даму. А в конце этого списка, — сказал Янушкевич, показав и сам список, — мы видим «жёлтую опасность» со стороны самого генерала Ренненкампфа.
— Напомните, как зовут эту женщину?
— Мария Соррель.
— Француженка?
— Таковой считается.
— А вы уверены в этом? — спросил я, и мне стало тошно. — Вы меня извините, Николай Николаевич, но это ещё не разведка. Если мы станем коллекционировать фотографии всех красивых б…, так нам не совладать с разведкой противника и уж, конечно, трудно наладить свою разведку.
Янушкевич с огорчением захлопнул бювар.
— Повезло же Павлу Карлычу… на старости лет! Хороша его Гильза Патроновна, хороша. А на меня вы напрасно обиделись, — построжел Янушкевич. — Этой фотографии придал немалое значение не только главнокомандующий, его императорское величество тоже высочайше оценил вкус Ренненкампфа. У вас же, я вижу, иной вкус?
— Мне импонирует красота Надежды Плевицкой.
— Так у неё пасть, как у лягушки. Когда она разинется так будто сейчас тебя проглотит…
«Дурак ты дурак», — подумал я, поднявшись, чтобы откланяться. Мне стало ясно, что налаживать фронтовую разведку будет трудно. В 1918 году, когда Янушкевича арестовали, он был пристрелен конвоирами, и мне, при, знаюсь, не стало его жалко. Не жалел я потом и генерала Ренненкампфа, как не жалел и его Гильзу Патроновну эту Марию Соррель!
* * *
С началом войны среди офицеров появилась глупая мода — украшать себя разными побрякушками, чтобы произвести впечатление на слабонервных женщин. Идёт бывало, офицер, весь опутанный ремнями портупеи, при шпорах, а сам обвешался револьвером, биноклем, фотокамерой «кодака» и даже свистком для поднимания солдат в атаку, — смотреть страшно! Я, конечно, этим барахлом не увлекался, мои сборы на фронт были скромнее: купил десять банок мясных консервов у Елисеева, обзавёлся пачками кофе и табаку — этого пока хватит…
До сих пор я не распознал взаимосвязь событий, возникших после моих бесед с Базаровым и Янушкевичем. В кармане мундира уже лежал билет на варшавский экспресс, когда — совсем неожиданно! — со мною пожелал встретиться А. И. Гучков, слишком авторитетный в политических кругах Думы как один из лидеров кадетской партии. Поначалу я расценил его желание совсем иначе: Гучкова я чуточку помнил ещё по англо‑бурской войне, в которой он, как и я, участвовал добровольцем; я отделался тогда пленом, а Гучков тяжёлым ранением…
Александр Иванович обеспокоил меня по телефону:
— Вас не затруднит короткая встреча, скажем, на Стрельне. С вашего соизволения, со мною будет Николай Виссарионович Некрасов, тоже думец и мой соратник.
Я согласился, хотя к политическим говорунам относился так‑сяк. Бранить кадетов могут только праздные люди, ибо ловкачество входит в их партийную программу так же естественно, как желание человека обедать. Мы встретились в ресторане «Стрельна». Некрасов, знакомясь, почему‑то не заикнулся о своём политическом кредо, представившись «профессором Томского университета по возведению мостовых конструкций». Мне это было безразлично даже в том случае, если бы он назвался «учёным по изготовлению кислых щей». Мы уселись за столик, ведьма‑цыганка, качнув в ушах громадными серьгами, запела низким, страдающим голосом: «Слышишь ли, разумеешь ли?..»
Я слушал и разумел, а Некрасов напомнил нам о «сухом законе», обязательном для всех:
— Коньяк подают только под видом чая в стакане, который надо помешивать ложечкой…
Гучков вдруг пылко заговорил, что война возникла совсем не потому, что была необходима России или Германии:
— Все гораздо проще! Стрела сорвалась с тетивы не потому, что ясна цель, а просто потому, что руки политиков устали держать тетиву в долгом напряжении. Но, поверьте, в мире есть ещё надполитические и наднациональные силы, способные организовать человеческий материал в наилучшем общественном порядке.
— Это… — намекнул я, нарочно запнувшись.
— Это… — не решился Гучков сказать открыто.
— Смелее! — прикрикнул я. — Догадываюсь о тайном сообществе людей с благожелательными намерениями… Не так ли?
— Примерно так, — кивнул Гучков.
Не требовалась ума палата, чтобы сообразить, в какую шайку меня завлекают. Ясно, что оба думца желали бы втянуть меня в свои масонские плутни, в которых загробная мистика настояна на густых дрожжах тайной политики. Я ответил:
— Знаете, из кабака не идут в церковь, а из храма Божия не станут шляться в кабак. Паче того, вы, господа, и ваша ложа являетесь лишь филиалом известной французской фирмы.
Об этом я был извещён достаточно точно.
— Неправда, — тихо возразил Гучков, — мы уже давно порвали с гегемонией французских масонов, ибо у нас, у русских, своя программа, более широкая… поверьте мне! И шкура у нас покрепче, самой высокой выделки — почти дублёная.
— Жизнь в России и без того сложная, — отвечал я,&nbs
