орить вам — прощайте, ибо заведомо знаю, что ваше решение будет правильным, мы ещё встретимся…
Только тут я понял, что моё отречение от Аписа — главное условие для существования на этой многострадальной земле, где упокоились предки моей бедной матери. Сейчас в Александре я увидел… врага. Я ведь знал, что он и раньше боялся Аписа, сознательно льстил ему, сам напросился в губительное подполье «Чёрной руки». Но и ненавидел он Аписа, как только может слабая личность ненавидеть человека сильного духом и телом. Тут вошёл Петар Живкович и, присев на корточки, стал защёлкивать замки королевских чемоданов, при этом каждый щелчок напоминал мне щелчки взводимых курков…
За горизонтом растворился дым отличных британских кардиффов, миноносец увозил прочь Александра и премьера Пашича, а войска и беженцы остались на берегу… Чего ждать?
* * *
— Надо ждать, что завтра снова явится британский миноносец и заберёт всех нас… со всем нашим барахлом, от которого остались жалкие крохи, — сказал мне Артамонов.
— А что армия? Что, наконец, массы беженцев?
— С ними всё ясно. Как только флот австрияков перестанет вонять перед нами дымом и уберётся в Триест, всех сербов союзные корабли эвакуируют на остров Корфу… Вы там были?
— Никогда.
— Это рай, — сказал Артамонов. — Недаром же все миллионеры Европы понастроили на Корфу свои великолепные виллы. Очаровательные гречанки, прекрасный климат. Природа как в ботаническом саду. Нет картошки, зато апельсинами кормят свиней…
Возвышенный панегирик красотам Корфу я перебил словами, что королевич Александр предложил мне свою «Белую руку». Надо было видеть, какой ужас исказил лицо Артамонова при этих словах — он даже отступил в угол, сжался:
— И вы., вы., неужели вы отказались?
По его страху я понял, что Артамонов уже изменил Апису, впредь согласный тешить своё честолюбие монархическим пожатием «Белой руки». Овладев собою, он строго предупредил меня:
— Учтите, на карту поставлено очень многое, и, может быть, даже покатится в канаву чья‑то дельная голова…
Сначала я расценил эти слова чересчур упрощённо, ибо слишком уж много людей теряло головы, но по выражению лица Артамонова я понял, что он вложил в свою речь слишком жестокий смысл. Следовало дать достойный ответ на его угрозы.
— Не пугайте меня, — сказал я как можно развязнее. — Я ведь не шпион в стане врагов, которого повесят, я русский друг в стане союзников. Так кого мне бояться?
Артамонов помедлил с ответом:
— В полковника Аписа вчера опять стреляли.
— И конечно из‑за утла?
— Вы догадливы.
— И конечно стрелявший остался неизвестен?
— Было бы глупо остаться ему известным…
Решено! Я застал Аписа спокойным (или почти спокойным). Он сказал, что армия и народ неуправляемы, об Александре и Пашиче солдаты говорят, как о дезертирах и предателях, бежавших вместе с казной государства, и офицерам приходится сдерживать солдат, выступающих против монархии:
— Если бы не моё состояние, я бы сейчас запросто свергнул Карагеоргиевичей, как когда‑то мы ликвидировали династию Обреновичей. Но делать сербскую революцию в паршивом албанском городишке столь же нелепо, как если бы вы, русские, свершали её не у себя дома, а на островах Таити… подождём!
— Значит, вас всё‑таки ранили?
— Да. Прямо в мясо. Но ты же сам знаешь, какой я везучий, умеющий ловить пули руками и бросать их обратно в рыло тому, кто стрелял. Если королевич Александр решил от меня избавиться, то прежде я избавлю страну от его высочества….
Я ответил, что цветовая символика двух враждующих «рук» слишком выразительна по своей социальной разнице: первая возникла из Дунайской казармы офицеров, вышедших из низов народа, вторая же бесшумно явилась из потёмок королевского конака. Апис почему‑то воспринял мои слова равнодушно.
— Я дьявольски устал за эти проклятые дни, — ответил он и, присев на постель, сковырнул с ног сапожищи. — За меня не стоит бояться. Во мне прочно сидят три пули, но они никогда не мешали мне наслаждаться радостями жизни. Мой девиз остаётся прежним: «Уедненье или смрт!» Через горы трупов, наваленных вокруг меня, словно мусор, я уже прозреваю в будущем новую страну без королей — ЮГОСЛАВИЮ! Кто осмелится мешать мне в этом деле — тому пуля в лоб, и катись в яму…
5. Любовь и братание
Напиши, так не поверят, что тогда в общении противников ещё уцелели остатки рыцарских нравов, чего совсем не стало в военной морали при войне с гитлеризмом. Наш французский пароход, переполненный сербскими воинами и беженцами, был задержан в море германской подлодкой, которая с шумом вынырнула на нашем курсе. Молодой немецкий офицер в свитере и с лицом, обрамлённым шотландской бородкой, поднялся по трапу на палубу, невольно наводя ужас на всех пассажиров.
— Имею указание снять всех русских, после чего можете продолжать свой путь. Итак, русских прошу к трапу…
Конечно, среди множества больных и раненых было немало наших добровольцев. Но все они молчали, не желая оказаться в плену. Молчал и я. Вперёд осмелился выступить один лишь Николай Иванович Сычёв, сказавший подводнику по‑немецки:
— Молодой человек, я русский врач. Вряд ли я составлю вам приятную компанию, чтобы заодно с вами нырять в этой дурацкой железной бочке. И вы не имеете права арестовывать меня, лишая тем самым больных людей медицинской помощи.
Немецкий офицер отчётливо козырнул Сычёву:
— Извините, герр доктор! — И его субмарина погрузилась.
Италия, ссылаясь на боязнь эпидемии, отказала нам, сильно завшивленным, в своём убежище, римская Консульта желала спровадить нас на остров Крит, чтобы мы там тихо и мирно передохли, никому не мешая. Англия, правда, обещала отличную санобработку, но при условии, что сербы грудью станут на защиту подступов к Суэцкому каналу. Франция же сговорилась с Россией, чтобы сербы сначала отдохнули на греческом острове Корфу, а потом их отправят для укрепления фронта в Салониках.
Вот мы и плыли…
Здесь не место для скрупулёзной бухгалтерии, чтобы подсчитывать, сколько было солдат в сербской армии и сколько теперь осталось; скажу лишь одно: с нами плыли ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ДЕТЕЙ, потерявших папу и не знавших, куда делась их мама. А что мы, русские, ведали о Корфу? Едино лишь лирику старых преданий. Когда эскадра адмирала Федора Ушакова сражалась в этих краях, русские создали здесь Республику Семи Островов, многие переженились на гречанках, увезя их в Россию, на острове Корфу свято хранилась память о благородстве русских людей.
Нынешний Корфу был облюбован титулованной знатью, остров напоминал экзотический парк, наполненный ароматами, в кипарисовых рощах укрывались роскошные виллы и климатические курорты. Но в самом городе немудрёные дома‑коробки (которыми, наверное, здорово бы восхитился Корбюзье) излучали от своих стен нестерпимый жар, словно раскалённые противни. Мне‑то ещё повезло — я устроился в дешёвом отеле, на самой окраине, и по утрам меня будила «пиккола‑итальяна», девочка лет семи, распевавшая трогательные серенады под музыку нищенского оркестра — из двух гитар и пяти мандолин. Но райский Корфу, наполненный дворцами, руинами и памятниками, стал для сербов островом страданий. Смертность не убавлялась, а кладбищ не хватало, потому мертвецов топили в море, подальше от берегов, а крохотный островок Вид с древней крепостью превратился в «покойницкую»: сюда свозили тех, кто ещё не умер, но должен умереть, и люди знали, что они обречены, а над «островом смерти» с утра до ночи кружились тучи стервятников, орущих от восторга небывалой сытости…
Вот уж не думал я тогда о любви! Но она пришла, неожиданная, как удар молнии при ясном небе; одно лишь имя женщины — Кассандра — напоминало мне о взятии Трои, где Кассандра досталась в добычу мне, новому Агамемнону в заплатанных штанах и в раздрызганных опанках. Нас свёл случай. Я познакомился с Аристидом Кариади, который до войны спекулировал в Одессе оливковым маслом и теперь крайне сожалел, что война поневоле принудит русских полюбить масло подсолнечное. Кассандра была его дочерью, уже овдовевшей, но бездетной. Слушая дифирамбы отца, посвящённые бочкам с оливковым маслом, она запускала гибкие руки под скатерть, и мои пальцы погибали в хрусте её пальцев, словно жертва, угодившая в сплетение щупалец осьминога. Кассандра жаждала любви, и получила её. Не жалею!
Сколько счастья испытал я в эти краткие душные ночи, когда рядом со мною засыпала эта некрасивая, но пылкая гречанка, казавшаяся мне самой прекрасной женщиной на свете. Зато как убивалась моя Кассандра, как страдала она, вдруг известившись, что воинский долг повелевает мне отбыть в окопы Салоникского фронта. Плачущая навзрыд, облачённая во всё чёрное, словно в день моего погребения, она провожала меня до пароходной пристани, забегая вперёд, чтобы видеть мои глаза.
— Мы обязательно встретимся, — горячо убеждала она меня. — Обещай, что ты вернёшься на Корфу… я буду ждать!
— Обещаю. Жди, — отвечал я.
