водил разными придирками, подозревая во мне очень опытного немецкого агента. Наконец это вызвало у меня горький смех.
— Наверное, я вам очень опротивел, — сказал я, — но вы мне надоели тоже. Найдите способ связаться с русским посольством в Париже, где ваши сомнения может разрешить русский военный атташе граф Алексей Игнатьев.
— Откуда граф Игнатьев может знать вас?
— Мы с ним почти одногодки, только Игнатьев окончил Академию русского Генерального штаба раньше меня…
Постскриптум № 7
Конец приближался… 1 сентября 1944 года, едва опомнясь после мощных ударов нашей армии, Гитлер устроил совещание в своём «волчьем логове», затаённом в лесах близ Растенбурга. Неожиданно он отвлёкся от карты, обведя всех глазами.
— Всё ясно, — сказал он. — Здесь сижу я, здесь сидит моё верховное командование, здесь рейхсфюрер войск СС, тут и министр моих иностранных дел… капкан! Будь я на месте Сталина, я бы без размышлений сбросил на Растенбург две‑три парашютные дивизии, чтобы всех нас взять живьём и потом посадить в клетку московского зоопарка…
Гитлер удрал вовремя. Началось победоносное наступление нашей армии, войска 2‑го Белорусского фронта вломились в пределы Восточной Пруссии, и Гитлер вдруг вспомнил:
— Гроб! Мы забыли там гроб с прахом Гинденбурга! — закричал он. — Немедленно спасти его от нашествия большевизма, а имперский мемориал Танненберга… взорвать!
Гинденбург был спешно извлечён из своей «Валгаллы».
Тяжеленный бронзовый гроб с прахом фельдмаршала был водружён на железнодорожную платформу и под стук колёс помчался в Пиллау (ныне Балтийск), где его почти торжественно, как святыню, переставили на палубу крейсера «Эмден».
— Полный вперёд! — послышалось с мостика, и турбины крейсера развили небывалую скорость. — Гроб прибыл! — доложил командир корабля, когда пришвартовались в Штеттине…
Отсюда — опять на колёсах — гроб умчался в Потсдам.
Эсэсовцы спрятали его в бункере, чтобы, не дай Бог, он не погиб при очередной бомбёжке.
Гинденбург‑Бенкендорф спокойно возлежал в гробу, наслаждаясь приятным соседством с прусскими королями и королевами.
Но Советская Армия уже подходила к Берлину, и пора было драпать дальше… Гинденбурга довезли до Тюрингии, и там эсэсовцы упрятали его в мрачной глубине заброшенного рудничного штрека, где не было соседей‑королей, зато Гинденбург возлежал среди ящиков с награбленными драгоценностями.
Покойник не думал, что и сам сделается вроде какой‑то исторической драгоценности. Наверное, он очнулся, услышав далёкий грохот русской артиллерии. Эсэсовцы, проклиная свою судьбу (а ещё более невыразимую тяжесть гроба), снова вытащили Гинденбурга из шахты и опять переставили на колёса. Семафоры дали зелёный свет — к отправке, и началось долгомесячное блуждание Гинденбурга из города в город, с вокзала на вокзал, ибо никто не ведал, где его лучше спрятать…
Наконец решили везти покойника на запад:
— Там как раз подходят американцы, люди практичные, и они‑то уж знают, как надо уважать знаменитых полководцев!
Громадный и несуразный гробина достался американцам в качестве боевого трофея. Они его, не будь дураками, вскрыли, полагая, что в нём Гиммлер прятал свои бриллианты или тайные счета в швейцарском банке. Велико было их разочарование, когда они увидели…
— Лучше бы и не смотреть! — говорили бравые ребята, зажимая носы и отбегая подальше от гроба…
Война завершилась, в Нюрнберге уже заседал международный трибунал, судивший военных преступников, когда генералу Дуайту Эйзенхауэру доложили, что никто в армии не знает, куда засунуть гроб с телом Гинденбурга.
— Как не знаете? Где‑нибудь закопайте, и дело с концом… — Совет был мудрый. Так и поступили. Конец.
Глава 2.
Крутые перемены.
Вы не можете объяснить, как свершилась победа, но чувствуете, что она свершилась и что вчерашний день утонул навсегда. Vae victis!
М. Е. Салтыков‑Щедрин
Написано в 1943 году:
…охранявшие здание сталинградского универмага, в подвале которого укрывался фельдмаршал Паулюс со своим штабом, прекратили огонь в 13 часов 30 января 1943 года. Тогда же в сводке германского вермахта было сказано: «Положение в Сталинграде без изменений, мужество защитников непреклонно».
Чувствую, пора представить свою семью: Луиза Адольфовна имела дочерей, Анхен и Грету, учившихся до войны в саратовской школе. Мне было нелегко взять на себя заботы об этом семействе, ютившемся возле холодной печи на вокзале; после всех испытаний они разуверились в людской справедливости, а пребывание в моём доме, теплом и сытном. Казалось им, наверное, сказкой, которую придумал я сам — добрый дядюшка Клаус, обязанный делать людям подарки. Луиза Адольфовна была намного моложе меня и, кажется, тихо радовалась тому, что я не строю никаких матримониальных планов в отношении её руки и сердца. Всё складывалось хорошо и по службе, если бы… Если бы не внезапный приказ выехать в Москву. Я не ожидал ничего дурного, но и расставаться с обретённой «семьёй» было не сладко, тем более к девочкам я сильно привязался, и они плакали, узнав о нашей разлуке. Я оставил «семью» на попечение Дарьи Филимоновны, вручив Луизе свой продовольственный аттестат, отдал ей и все свои деньги, какие у меня тогда были.
— Как‑нибудь проживёте, — сказал я на прощание. — Никуда не трогайтесь с места, будет надо — я вас найду…
Из Москвы меня сразу переправили в Суздаль, где в здании древнего монастыря, похожего на цитадель, располагался лагерь для офицеров и генералов, пленённых в Сталинграде; здесь были, помимо немцев, итальянцы, хорваты, испанцы, румыны, а также военные капелланы. Я не занимался воспитанием этой тёплой компании, устанавливая контакты с теми из пленных, которые по роду моего ремесла казались мне более значительными. Меня интересовали и общие настроения пленных, о которых я регулярно оповещал московское начальство. Так, например, генерал Отто Корффес привлёк моё внимание тем, что, впадая в уныние, исполнял старинный русский романс от имени Наполеона:
Зачем я шёл к тебе, Россия,
Европу всю держа в руках?..
Молодой граф Эйнзидель, внук Бисмарка, сказал мне:
— Вся наша беда в том, что этот ефрейтор Гитлер не внял заветам моего деда — никогда не соваться в Россию…
Не скажу, чтобы пленные дружно подпевали Корффесу или рукоплескали внуку «железного канцлера». У меня в глазах рябило от обилия орденов и нашивок, с мундиров пленных не были спороты хищные германские орлы со свастикой, и по утрам немецкие генералы приветствовали один другого возгласом «Хайль Гитлер!». Внешне мне казалось, что эти генералы вели себя как игроки популярной футбольной команды, которым сегодня не повезло, но завтра они поднатужатся, чтобы забить решающий гол в ворота противника. Кормили этих «игроков» лучше нас: хлеб, сало, мясо, колбаса, рыба, им давали туалетное мыло, хотя я — генерал — мылся хозяйственным. Каждый пленный раздобыл себе кусок стекла, которым выскабливал сталинградских вшей из своих мундиров (ибо за вшей комендант лагеря Новиков давал трое суток карцера). Раз в неделю пленных гоняли строем в монастырскую баню, и, печатая шаг, они с небывалым упоением распевали из надоевшей мне «Лили Марлен»:
Возле казармы у больших ворот
столб торчит фонарный уже не первый год.
Так приходи побыть вдвоём ‑
со мной под этим фонарём…
Вольнонаёмные трудяги‑суздальцы, работавшие внутри лагеря, возмущались хорошим питанием пленных: «Я с утра до ночи горбачусь тут — говорил старый плотник, — а мне сахарку в стакан никто не усыпет». В городе ходили разные слухи, и я сам на базаре слышал, как одноглазый дед клятвенно заверял покупателей его «самосада», что в монастыре держат силу нечистую — самого Геринга с Геббельсом, но Сталин ещё не придумал, что с ними делать — сразу удавить или погодить, пока Гитлера не словили. Пожалуй, никто из жителей Суздаля не знал правды, что в деревянном приделе монастыря обособленно проживал сам генерал‑фельдмаршал Фридрих Паулюс, начальник штаба его армии Артур Шмидт и адъютант Вилли Адамс. Этот Адамс, ранее учитель математики в Саксонии, доверительно сказал мне, что его прозрение началось ещё на берегах Волги, когда сам Паулюс ещё слепнул во мраке подвалов универмага, убеждённый в конечной победе фюрера:
— Фельдмаршал прозрел бы гораздо скорее, если бы его кровать отодвинули от кровати Артура Шмидта.
Я и ранее подозревал, что Шмидт и ему подобные нацисты рисовали по ночам свастику на белёных стенах монастыря. Бравируя своей наглостью, Шмидт иногда начинал ржать, словно жеребец, увидевший перед собой немятое овсяное поле.
— Это не так уж остроумно, — однажды заметил я ему.
— Но что же делать, — отвечал Шмидт, — если меня сегодня опять кормили овсяной кашей?
— А какой ещё каши вы з
