— Для этого и посетил ваш вагон, о котором ходят самые зловещие слухи. Меня волнует иное: я имел отличную аттестацию, верой и правдой служа его императорскому величеству. Таким образом, для новой власти я всегда останусь лишь «гидрой контрреволюции», которую надо душить рукою пролетариата.
Бонч‑Бруевич поставил поверх плиты чайник с водою.
— А я разве не гидра? — проворчал он совсем по‑стариковски. — Я ведь тоже служил царю согласно старинной немецкой поговорке: «У меня в Пруссии есть любимый король».
— Да, — отвечал я, — эта поговорка оправдывает всех нас, но я, простите, всегда ценил и слова Герцена: «У меня в России есть любимый народ». Пожалуй, ради этого и сижу подле вас, и не откажусь от стакана горячего чая…
Чай пили молча, как извозчики в трактире, которые всё знают друг о друге. Разговор, сначала острый, казалось, увял. Михаил Дмитриевич как бы между прочим спросил:
— А вы являлись на регистрацию офицеров?
— Чтобы сидеть в тюрьме? Не дурак же я!
— Документы у вас старые?
— Новейшие, — не скрывал я, тут же предъявив их. — Сами понимаете, что пришлось побыть в амплуа карманника.
— Догадываюсь. Значит, хорошо вас учили, если не забыли прежних уроков. Но если вы ждёте от меня отличных рекомендаций, то я, милостивый государь, воздержусь.
Это меня просто ошарашило:
— Как? Разве вы знаете меня с дурной стороны?
— Напротив, с хорошей стороны. Но вы не первый, кто появился в моём вагоне, клятвенно заверяя в том, что согласен верой и правдой служить любимой советской власти.
— И…?
— И, к сожалению, получив паек, обновив себя внешне, вынюхивали наши штабные планы, после чего бежали на юг — к Каледину! А я, старый дурак, ещё просил за них у Подвойского, сам нахваливал их перед Лениным, что нельзя бросаться такими драгоценными кадрами. С другой же стороны, — договорил Бонч‑Бруевич, — от бывших коллег многого и не жду. Их столько трепали в разных исполкомах, столько издевались над ними в различных «чрезвычайках», что у них психика давно сдвинулась набекрень, а обид накопилось выше козырька фуражки.
Мне понравилось, что Михаил Дмитриевич не вставал горою на защиту благородства советской власти, которая третировала нас, бывших офицеров, а сумрачно признался, что он, Бонч‑Бруевич, несмотря на свой богатый опыт контрразведчика, никогда не может поручиться за своих бывших коллег.
— Понимаю, — отвечал я с искренним вздохом…
Неожиданно раздалось близкое пыхтение паровоза, звонко громыхнули буксы сцепления, и тут Бонч‑Бруевич удивился.
— Что‑то новенькое, — сказал он. — Хоть бы предупредили с вечера… Ещё завезут куда‑нибудь в лес за Вырицу и в лучшем случае отпустят в одних кальсонах. Вы, кстати, при оружии?
— Конечно.
— Ловкий вы человек, как я посмотрю, — весело рассмеялся Бонч‑Бруевич. — Документы у вас бухгалтера с Путиловского завода. Выбриты как следует. И даже при оружии.
— Так давайте решать, — настоял я. — У меня немалый опыт агентурной работы, и вы сами знаете, что генеральские лампасы я добыл не поклонами в министерских передних. Я человек чести, и, если дал слово русского офицера, я не подведу вас. Поверьте, не ради жирного пайка и не ради новых штанов я пришёл к вам. А вы… вы боитесь поручиться за меня?
Бонч‑Бруевич что‑то слишком долго обдумывал. Потом извлёк из своих бумаг фотографию немецкого генерала с очень гордым и очень злым лицом хитрейшего и всезнающего сатира.
— Поручусь! А вам знаком этот умник?
— Да. Это генерал Макс Гоффман, хорошо памятный по разгрому армии Самсонова, и, как я слышал, он сделал отличную карьеру, став начальником штаба всего Восточного фронта.
— Мало того, — добавил Бонч‑Бруевич, — этот громила ныне возглавляет германскую делегацию по мирным переговорам в Бресте, а полковник Владимир Евстафьевич Скалой, наш военный представитель в Бресте, застрелился, очевидно, не выдержав остроумных издёвок со стороны этого Гоффмана… Вы не согласились бы заменить покойного Скалона в Бресте?
— Я бы на месте Скалона стрелял не в себя.
— Но и в Гоффмана стрелять тоже нельзя…
Во время этой беседы наш вагон ни с того ни с сего вдруг сильно дёрнулся, сцепленный с паровозом, и нас, двух генералов, медленно повлекло во тьму ночи, как в бездну.
— Интересно, куда мы поехали? — насторожился я. — Впрочем, я готов через угольный тендер проникнуть в будку машиниста, чтобы узнать о его намерениях…
Бонч‑Бруевич откинул одеяло на своей постели:
— Не стоит! Вообще‑то, милейший коллега, я не ожидал вас увидеть сегодня, вы сами пожаловали. Так потрудитесь разделить со мною все тяготы и приятности нашего путешествия.
— Но… куда? — снова спросил я.
Паровоз быстро набирал ход, под вагоном железно прогрохотал мост через Обводный канал, а скорость увеличивалась.
— Не советую прыгать на ходу, — заметил Бонч‑Бруевич. — Все русские дороги теперь кончаются в Москве, куда скоро переберётся и правительство, а посему именно в Москве мы договорим до конца. И нет в природе такого соловья, который бы умер, прежде не завершив своей прекрасной арии…
Укладываясь спать, я вдруг расхохотался.
— Что вас так сильно развеселило?
— Простите, Михаил Дмитриевич, но я нечаянно вспомнил, что ваш вагон называли «генеральской ловушкой».
— Вот вы и попались в неё… Спокойной ночи!
Он оказался прав. Впервые за все эти долгие и кошмарные дни я провёл спокойную и благотворную ночь.
Постскриптум последний
В конце этой книги мне очень не хватало… конца!
Первая часть романа уже была опубликована в одном из журналов, и до меня дошли слухи, что сербы восприняли роман благожелательно. Но сам‑то я ещё долго страдал в трагическом неведении: финал судьбы моего героя оставался загадкой. Так бывает в истории, что дату рождения человека обнаружить подчас гораздо легче, нежели отыскать его могилу, дабы установить год смерти. Я мог лишь догадываться, что конец жизни автора записок следует, очевидно, искать в тех майских днях 1944 года, когда немцы предприняли в Югославии самое мощное наступление против народной армии маршала Тито.
Но всё‑таки где же мне раздобыть истину? Обращаться за справкой в компетентные органы я не мог (и даже не хотел) по той простой причине, что меня бы там сразу спросили:
— Позвольте, откуда вы знаете этого человека?
А мне совсем не хотелось разоблачать тайну его записок, которые достались мне совершенно случайно от неизвестной женщины. Стоп! Кажется, именно с неё, именно с этой женщины и следует начинать… Я навестил своего приятеля, в доме которого мне однажды встретилась скромная дама с муфтой. Правда, с той поры миновало много лет, и потому я с большой неуверенностью спрашивал приятеля — помнит ли он тот давний вечер и кто была эта дама?
— Какая? Их было немало тогда на вечеринке.
— Ну, вот та самая, что не вынимала рук из муфты, как будто в муфте было спрятано её самое дорогое.
— Постой, постой… я что‑то припоминаю, — сказал приятель. — Да, среди моих гостей была немка.
— Немка? — удивился я.
— А что тут такого? Кажется, она русская уроженка, но потом выехала в ГДР на постоянное жительство.
— Это всё, что ты о ней знаешь?
— А зачем тебе знать больше? Вряд ли эта женщина может добавить что‑либо существенное к тому, что уже сказано в подаренной ею рукописи. Довольствуйся тем, что имеешь.
— Пожалуй, ты прав, — был вынужден согласиться я. — Но пойми и меня тоже: я никогда не умел писать окончания своих романов. А теперь мне как раз и не хватает мощного удара в литавры, дабы завершить симфонию жизни человека.
— Сочувствую, но, увы, помочь ничем не могу. Выкручивайся сам как знаешь. За это ты и гонорары получаешь…
Роман давался мне с большим трудом, почти в муках. Инсульт и два инфаркта — это и был мой гонорар, полученный при написании книги. Шли годы. Я изымал из рукописи обширные куски, полагая, что их содержание не столь уж важно сегодня, и, наоборот, вставлял свои обширные комментарии, считая, что они крайне необходимы моему современнику. Во всех сомнительных случаях, возникающих в азарте работы, я привык советоваться с женою, самым беспристрастным критиком, и на этот раз, душевно вникнув в мои сомнения, она сказала:
— Стоит ли долго мучиться? Оставь все как есть, а читатель сам додумает судьбу твоего анонимного героя…
Прошло ещё какое‑то время, работа была мною отложена — не хватало конца! Но
